— Знаешь, Мэтти, это ты во всем виноват.

Казалось, Мэтти соглашался. А ведь мальчик и в самом деле так хорош собой!

— Так что не надо читать мне проповедей, Мэтти. Больше мы об этом ни слова не скажем, ага?

Виндров продолжал покачиваться, ухватившись за шляпу. Мистер Педигри видел, что необыкновенно живая природа этого золота, этого ветра, этого чудесного света и тепла заставляет Виндрова ритмично колебаться, чтобы устоять на одном месте. Очень долго он чувствовал такое удовольствие от происходящего, что не испытывал необходимости думать о чем-либо ином. Но затем в том объеме, который мистер Педигри привык считать своей личностью, зашевелились разрозненные мысли.

Он воплотил одну из них в слове:

— Знаешь, я не хочу проснуться и оказаться под замком. Это слишком часто со мной случалось. В казенном доме, как выражались в дни моей молодости.

Виндров, похоже, соглашался; а потом, без единого слова, мистер Педигри понял, что он действительно соглашается, — и эта уверенность преисполнила его такой радости, что мистер Педигри почувствовал, как по лицу заструились слезы. Вскоре, немного придя в себя, он воплотил свою уверенность в слова:

— Ты странный парень, Мэтти, и всегда был странным с этой твоей привычкой — внезапно появляться. Я, бывало, сомневался, существуешь ли ты на самом деле, когда никто тебя не видит и не слышит, если ты понимаешь, о чем я. Бывало, я задумывался — связан ли ты с остальным миропорядком или просто существуешь сам по себе. Не знаю, не знаю.

Опять надолго наступила тишина. Наконец, мистер Педигри нарушил ее:

— Они придумали для этого столько названий, правда? Секс, деньги, власть, знания… и всякий раз это липнет к ним второй кожей! То, чего все они хотят, сами о том не зная… И однако же, только ты, уродливый маленький Мэтти, действительно любил меня! Знаешь, я пытался от этого отвязаться, но ничего не вышло. Кто ты, Мэтти? Здесь по соседству жили такие люди, такие чудовища, эта девчонка и ее мужчины, Стэнхоуп, Гудчайлд, даже Белл и его ужасная жена… Я не такой, как они, — плохой, но не настолько плохой, я никогда никому не делал больно… Они думали, что я причиняю вред детям, но это неправда, я делал больно себе. И ты знаешь о том последнем, что я сделаю от страха, если доживу до этого момента, — только для того, чтобы утихомирить ребенка, чтобы он не рассказал… Это ад, Мэтти, это будет ад! Помоги мне!

В это мгновение Себастьян Педигри обнаружил, что он не спит — ибо золотой напор ветра изменился в самом своем сердце и сперва поплыл вверх, затем закружился и подался вперед, обвивая Мэтти. Золото вспыхнуло неистовым пламенем. Себастьян в ужасе смотрел, как стоявший перед ним человек растворялся, таял, исчезал, будто чучело на костре; и его лицо уже не было двухцветным, оно стало золотым, как огонь, и суровым, и повсюду чудились павлиньи глаза огромных перьев, и улыбка на его устах была любящей и ужасной. Это существо притянуло Себастьяна к себе, и ужас золотых губ вырвал из него крик:

— Зачем? Зачем?

Лицо, нависшее над ним, казалось, сказало или пропело, но не человеческой речью:

Свобода.

Тогда Себастьян, прижимая к груди разноцветный мяч и зная, что сейчас случится, закричал в смертном страхе:

— Нет! Нет! Нет!

Он стиснул мяч крепче, втянул его в себя, чтобы спастись от простертых к нему огромных рук. Он прижимал к себе мяч плотнее, чем прилипло к коже золото, чувствовал, как тот бьется от ужаса в его руках, и, схватившись за него, кричал снова и снова. Но большие руки прошли сквозь его плоть. Они взяли трепещущий мяч, отняли у него, и связывающие его с мячом струны лопались одновременно с его криком. Потом все кончилось.

Смотритель парка, идущий от дальних ворот, увидел его, сидевшего с опущенной на грудь головой. Смотритель устал, и его раздражало, что в нескольких ярдах от ног старика валяется яркий мяч, выпавший из его рук и откатившийся в сторону. Смотритель знал, что гнусного старикашку невозможно излечить, и еще не дойдя до него начал осыпать его едкими упреками.