А надо сказать, что буль-буль еще не варили, потому что поймали аульва слишком рано. Вот он грыз и грыз, а веревка была жутко невкусной, просто отвратительной. И слышит он за стеной ужасающий шум и стук, а это волокли котел для варки. Испугавшись, стал он грызть быстрее.

Наконец, веревки порвались. Молодой аульв, даже без тапочек, с веревкой во рту заметался по подземелью, а оно было такое большое и темное, что даже аульву, привычному к подземельями и норами, ничегошеньки не было видно. Пригорюнившись сел он на пол и заплакал горючими слезами, припомнил он папашу Рраздри и его наставления и поклялся щипцами и молоточками, что никогда он больше не уйдет из дома и не станет уж лентяйничать, только бы выбраться ему отсюда!

Долго так аульв причитал и плакал, сжимая лапы и взывая к наковальням и кузнице, к молоткам и металлам, да только аульвские боги ничем не могли помочь несчастному. Видно, суждено ему было испить эту горькую чашу!

Никто не приходил в подземелье, никто не принес бедняге поесть. Миновало время обеда, а за ним прошел и ужин. Несчастный аульв не находил себе места, он метался по своей темнице, но скоро силы оставили его, и он упал на земляной пол, горюя о том, что ему суждено умереть на голодный желудок.

Наконец, буль-буль был сварен, и свирепые угрюмчики, покрытые белой шерстью, пришли за пленником. Почти бездыханного притащили его на поляну, где вокруг чудовищного котла, места пыток аульвов, собрались кучи и кучи ужасающих белых угрюмчиков. Они чирикали хором, и это чириканье так напугало аульва, что он немедленно упал в обморок и не чувствовал уже, как накрепко его привязали за хвост и подвесили на дереве над котлом с зелено-бурой жидкостью, от которой поднимался горький жуткий запах. Стоило аульву прийти в себя, как, почувствовав этот мерзкий запах, он снова потерял сознание.

Под утро несчастного аульва отвязали и выбросили в лес. Там, промокший от утренней росы, он пришел в себя и, весь дрожа, без тапочек, отправился домой. Папаша Рраздри отхлестал его кожаным фартуком за утерю тапочек и после целый год держал на подсобных работах, заставлял мести мастерскую, так что у несчастного аульва нос был забит пылью. Однако ж наука не прошла для него даром, никогда он больше не смел лениться, помня, какое постигло его наказание, и позже стал великим мастером Трразди, который и выстроил знаменитый мост через Анд. А буль-буль, которому несчастье Трразди дало никому непонятную силу, разлили по бутылочкам, и каждый из угрюмчиков получил свою и с благоговением подвесил на ремешке через плечо.

12. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Иллирийские леса, день шестой.

Всю ночь я проболтала с угрюмчиками на нижней площадке. Я не ложилась, но мне и не хотелось спать. Варка, действительно, уже началась, но аульва еще не поймали. Здесь угрюмчики караулили как раз аульвов. Они рассказывали мне всякие новости о своей маленькой жизни, изображали, махая лапами и подпрыгивая, какой пожар случился в прошлом году в деревне на том берегу Дэ. Они так расшумелись, что мне пришлось их успокаивать. С трудом я перевела разговор на случившееся с воронами (то, что случилось с Альверденом, угрюмчики наверняка вообще не заметили; люди бесконечно далеки от них).

— Черные большие умерли, да, жуть, — говорили угрюмчики, — Раз, и все как умерли! Мы испугались, ух, как испугались!.. да, они хотели воевать. Им не нравилось, что еще кто-то прилетел с неба. Разве ты не знаешь, Ра, что они прилетели с неба? Давным-давно. Мы думали, что вы прилетели из одного места. Что вы еще там поссорились. Вы с ними не ссорились? Нам их очень жалко.

— Мне тоже, — сказала я в темноту, прижимая руки к груди, — Мне тоже.

— Они были хорошие, хоть и страшные, — говорили угрюмчики, — правда, Ра? И ОН был хорошим….

— Кто? — спросила я тихо.

— ОН, — объяснили мне, — ОН.

— Кэррон? — сказала я.

— Да, ОН, — и они стали изображать карканье ворон, но получалось у них плохо.

"ОН, — думала я, — ОН… — и еще, — Им не понравилось, что кто-то еще прилетел с неба. Ах, Кэррон!". Слухи об инопланетном происхождении воронов держаться довольно упорно, однако я уверена, что они никогда не знали технологий, подобных нашим или даже технологиям Старого времени. А уж причислять воронов к народам Хаоса — какая чушь! Я скорее поверю в то, что они действительно способны путешествовать в космосе так же, как и в атмосфере. Вороны не имеют ничего общего с народами Хаоса, это лишь дурная привычка наших ученых причислять все, что они не могут объяснить, к созданиям сумасшедшего Мейкера. Я уверена, что вороны не могут быть народом Хаоса. Ни один народ Хаоса не существует в двух взаимоисключающих друг друга ипостасях, ни один народ Хаоса не проявлял магических способностей, а я видела, как Кэррон остановил землетрясение, это не объяснишь гипнозом и прочими глупостями. Ведь я действительно видела.

Стоило мне подумать о нем, как я совсем расстроилась. В темноте, под несмолкающее чириканье угрюмчиков, я думала о том, что было бы с ним, если бы он не погиб вместе с остальными воронами. И боялась, думая, погиб ли он? если он еще жив! Что с ним теперь, если он еще жив?…

Перед рассветом угрюмчики угомонились и задремали, я тоже не заметила, как заснула. Спала я недолго, но мне что-то снилось, что-то тягостное и неприятное. Проснулась я от холода… Приглаживая волосы и зевая, я выглянула с дерева и замерла. Было уже совсем светло, но отчетливая белая сияющая половинка луны еще висела в небе. Светало. На востоке через небо протянулись полосы сияющих желтоватых облаков, они упирались в перистые барашки, неширокой полосой отделяющие их от остального сине-голубого неба. Под этими полосами, за деревьями чувствовался рассвет; еле заметное оранжево-золотое сияние доносилось оттуда. Ближе к югу над лесом висели два розоватых облака.

Вся трава была сероватой от росы, с ветвей деревьев то и дело срывались крупные капли. Было так тихо. А потом стали слышны птичьи голоса, негромко чирикающие на разные лады в кустах и в листве деревьев. Две большие птицы, одна за другой, пролетели в холодном рассветном небе.

Наконец, солнце показалось над деревьями. Облака почти рассеялись, не было в небе ни желтого, ни алого отблеска. Небольшое круглое солнце холодно сияло, окруженное слепящим ореолом. В кустах через равные промежутки времени пищала какая-то птица: чвик-чвик-чвик. Иногда ее перебивало чье-то еще чириканье; в лесу слышны были — почти эхом — отдаленные птичьи голоса. Солнце золотило обращенные на восток ветви деревьев, но трава была еще темной и серой, вниз солнечные лучи не проникали, и лес стоял темной массой лишь с отдельными позолоченными верхушками, на которых ясно и четко был различим каждый лист и каждая веточка. Птица в кустах расчирикалась громче и звонче.

Солнце всходило все выше. Небо посинело, приобрело более темный и глубокий оттенок, лишь на востоке за деревьями проглядывала размытая голубизна с отливом в серь. В зените таяла еще ясно видная половинка луны. Ах, как было тихо! Отдельные птичьи голоса, даже громкое сорочье стрекотание, пронесшееся над лесом, не нарушали этой тишины. Ветра не было ни дуновения.

Река, изгиб которой был прямо передо мной, оставалась темной, свинцовой, но вдруг солнечный луч заскользил по воде, золотя ее. И вся Дэ вспыхнула желтоватым оттенком быстрой бегущей воды. Этот желтовато-коричневатый цвет присущ ей в солнечные дни. Осветился другой берег с осыпающейся глиной, вспыхнула позолотой черемуха и пожухлая вытоптанная трава вокруг нее. Прислонившись к мокрой от росы, толстой ветке, я сидела и смотрела на все это, не в силах насмотреться. Моя Дэ…. Моя Дэ.

Раздался шорох. Я подняла голову. Проводник, держась рукой за край верхней площадки, спустился вниз и остановился, завернувшись в одеяло. Он тоже смотрел на реку.

— Дэ Благословенная, — сказала я, словно про человека.

— Да, — хрипло отозвался он.

— Ты бывал здесь раньше?