В Майске началась паника. Все шире распространялись слухи, что Бычок отказался от последней игры. Непрерывно дребезжали телефоны в городском совете физкультурных обществ, в областных физкультурных организациях… Болельщики шли в атаку. Первые телеграммы с воплями из Майска легли на столы ЦК Союза химиков и залетели даже в ВЦСПС… Оттуда, в свою очередь, недоуменные голоса названивали в Майск: «В чем дело? Что произошло с Сергеевым?» Никто ничего не знал.

В разгар этой суматохи Юра появился в Майске. Он спокойно соскочил с автобуса, помахивая своим чемоданчиком хоккеиста и не подозревая, что городские болельщики нагородили вокруг него кучу всякого вздора. На углу улицы на Юру налетел Пашка Алеев и замер, остолбенев.

— Не узнаешь? — спросил Юра.

Лицо Пашки расползлось в неудержимой улыбке.

— А я гляжу и думаю, — начал он с необычайным оживлением, — неужто правда?.. Здравствуйте! — поспешно добавил он и замолчал, приняв свой всегдашний насупленный, суровый вид.

Из магазина к ним бежала, горланя на всю улицу, Нинка:

— Здравствуйте, здравствуйте! — Но тотчас она испугалась своего крика и, оглядываясь исподлобья по сторонам, забормотала: — Вы осторожнее ходите. Прячьтесь… Чтобы вас не узнали… А то что будет!

Между тем по городу уже полетел слух, что Бычок приехал и идет от автобусной остановки к Химкомбинату. Толпа вокруг Юры росла с невиданной быстротой. Он уже не успевал отвечать знакомым, малознакомым и совсем незнакомым людям. Сначала Пашка пробовал толкаться, защищая Юру от наиболее рьяных болельщиков, но Пашку скоро оттерли. Толпа все росла, и с еще большей стремительностью рос ее энтузиазм, подогреваемый неясными слухами о подвигах Юры в Академическом городке и хорошо известными, доподлинными его победами на хоккейных полях. Юра пытался превратить все в шутку и подумывал уже нырнуть в первый попавшийся подъезд, когда кто-то крикнул:

— Качать!

— Да вы что, товарищи! — бормотал Юра, отталкивая десятки рук и уже не на шутку сердясь. — А ну брось! Оставьте же, черт возьми! К-куда…

Но тут надо было или драться, или сдаваться. И первый раз в жизни Юре пришлось сдаться.

— Во мне девяносто килограммов, а в пальто и прочем перевалит за сто… — честно предупредил он болельщиков.

Но они все-таки взвалили его на плечи и с триумфом протащили до общежития хоккеистов.

На следующий день Юра со всей командой уехал в заводской дом отдыха. Там они, расчистив на льду поле, соорудили легкие ворота, которые отличались тем, что от любого толчка откатывались чуть ли не на сто метров, и начали тренировки.

Андрюхин разрешил Юре вести подготовку к игре, полагая, что это будет отличной проверкой координации движений, общего самочувствия и что, если большая физическая нагрузка, которую испытывает хоккеист, не повредит ни в чем Юре, это будет лишним доказательством блестящей удачи эксперимента.

Болельщики не оставляли в покое Юру и в доме отдыха. Берега пруда чернели от зрителей, и няням приходилось напоминать отдыхающим то о завтраке, то об ужине.

Женя вела теперь наблюдения и исследования по новой, усложненной, специально разработанной Анной Михеевной программе, и у Юры не оставалось ни часа свободного времени. Им не удавалось даже походить на лыжах, а наедине они оставались только во время процедур.

— Это ты сама придумала? — недоверчиво и без особого восторга спросил Юра, когда в первый же день Женя извлекла целый набор кинжальчиков для проведения сеанса акупунктуры.

— Нет, Анна Михеевна… Ей профессор Ван Лан-ши посоветовал. Поднимает общий тонус организма… — Женя вытащила кинжальчик подлиннее.

— «Тонус»!.. — проворчал Юра, покорно подставляя шею.

Ну можно ли было в такой обстановке поговорить серьезно о жизни?

В остальном все шло хорошо. Юра чувствовал себя с каждым днем лучше, а друзья по команде уверяли, что он давно не был в такси отличной спортивной форме. Анализы, исследования и измерения, которые Женя делала не разгибая спины, показали, что Юра должен чувствовать себя неплохо. Было все же неясно, разрешит ли Юре академик Андрюхин участвовать в последней игре, в боевой схватке с кировскими торпедовцами.

Иван Дмитриевич Андрюхин был все эти дни крайне занят. Он, Паверман, Ван Лан-ши, а иногда и Анна Михеевна Шумило вели кропотливые переговоры с Крэгсом, на которые не допускался никто, даже Хеджес. Премьер-министр Биссы был вне себя от такого унижения. Сначала он заявил, что немедленно покидает неблагодарного Крэгса и эту забытую богом страну, и даже начал собирать чемоданы. Вскоре, однако, он прекратил это занятие и остался.

Вместо этого Хеджес принялся обхаживать Крэгса, ныть, вздыхать или начинал шуметь, пробовал напоить Крэгса, и все это ради того, чтобы вытянуть из него хоть слово о таинственных переговорах, которые велись с Андрюхиным. Но Крэгс, немногословный и ранее, теперь был молчалив, как мумия. Он и внешне стал походить на мумию, все больше утрачивая сходство с пиратом. Втянулись щеки, шрам совсем побелел, нос перестал блестеть и стал еще хрящеватей, так что казалось, что кожа на носу вот-вот лопнет. Глаза из-под густых ресниц смотрели все так же остро, но в них мелькало иногда не то смущение, не то сожаление…

В эти дни в жизни Лайонеля Крэгса произошли два очень важных события: он испытал потрясение при знакомстве с работами академика Андрюхина и впервые в жизни неожиданно и стремительно привязался к двум чужим малышам — Бубырю и Нинке Фетисовой… Крэгс был человек со странностями. К религии он относился с усмешкой человека, знающего несравненно больше, чем господь бог, от суеверий его тошнило, но он твердо верил в свои ощущения и предчувствия, в некий таинственный внутренний голос. И этот голос сразу же подсказал ему, что смешные маленькие человечки — толстенный Бубырь и худющая Нинка — обязательно принесут счастье глубоко несчастному, тяжело переживавшему свои неудачи Лайонелю Крэгсу.

Для того чтобы чаще их видеть, он стал ездить на хоккей, которым увлекался куда меньше, чем бухгалтер торгпредства на Фароо-Маро Василии Иванович… И как только Крэгс, несколько заискивающе улыбаясь и не зная, что сказать, усаживался на теплую скамью между Бубырем и Нинкой, он становился дедом, обыкновенным добродушным дедушкой. Когда он смотрел в большие птичьи глаза Нинки или в блестящие влажные глаза Бубыря, исчезала тоска о зря прожитой жизни, а уверенность, что мир будет жить и цвести, становилась необходимой, как эти теплые детские руки…

Андрюхин ежедневно справлялся о Юре. Как-то, в конце очередного совещания с Крэгсом, он кивнул профессору Паверману и Анне Михеевне, чтобы они задержались. Диспетчер связал их по телефону с заводским домом отдыха, вызвал Женю.

Она в это время делала Юре массаж.

— Это Иван Дмитриевич, — сказал Юра, услыхав, что Женю зовут к телефону.

Он оделся и побежал следом за ней.

Женя подробно докладывала день за днем итоги своих исследований. Акдрюхин, видимо, передал трубку Анне Михеевне. Юра слушал, ничего не понимая. Обилие медицинских терминов и то, что о нем можно так долго говорить по-латыни, привело его в ужас.

— Слушай, что ты врешь? — горестно шептал он, дергая Женю за халат. — Ну давай, давай, доколачивай…

Но она, не обращая на него ни малейшего внимания, строгим и даже несколько торжественным голосом продолжала свое. Наконец последний белый листок, испещренный медицинской абракадаброй, был перевернут, и Юра вздохнул с облегчением.

В это время Женя отвела трубку от уха.

— Ты что? — испугался он.

— Велели подождать, — шепнула Женя. — Анна Михеевна советуется с Иваном Дмитриевичем…

— А как ты думаешь?

— Отстань! — попросила Женя.

Она тоже волновалась. Трубка молчала довольно долго, а потом в ней послышался чей-то ворчливый голос, и хмурые Женины глаза вспыхнули счастьем.

— Да? — сказала она задыхающимся, звонким голосом, совсем не так, как говорила обычно. — Да? Передам! Спасибо! Большое спасибо!

Глядя на неуверенно ухмылявшегося Юру, Женя медленно прижала пальцем рычаг и вдруг, швырнув трубку, бросилась ему на шею.