– Ты плакал, крысеныш.

Принц уставился на свои сандалии.

Толпа заволновалась, зашумела. Принц поднял голову, а Прекрасный Цветок шагнула к краю помоста, увлекая его за собой. Сзади им сунули пальмовые ветви. Вместе со всеми они устремили взгляд на дорогу.

Выше по течению реки, едва различимый глазом, виднелся выступ у основания скалы. На нем стояло вытянутое низкое строение, и сейчас у одного его угла появилась крохотная фигурка. Тут же рядом с ней возникла другая. Их было трудно разглядеть; дрожащее марево искажало движения крохотных фигурок, меняло их очертания, а то и вовсе растворяло без следа. Внезапно толпа по обе стороны прохода превратилась в зеленую заросль, живую изгородь, пальмовую рощу, колышущую ветвями под сильным ветром. Взвыли трубы.

«Жизнь! Здоровье! Сила!»

Впереди бежал не Бог. Это был Болтун, поджарый юноша, который время от времени замедлял шаг, поджидая Бога, и кружил вокруг него, подбадривая отчаянными жестами. Он блестел от пота, но был полон сил и не умолкал ни на миг. Позади тащился Бог, Высокий Дом, Супруг Царицы, вступившей в вечное Сейчас, Царственный Бык, Сокол, Владыка Верхнего Египта. Он с трудом перебирал ногами, и по резким движениям, какими точил свой мясницкий нож, видно было, что он бежит из последних сил. Пот градом катился по нему, юбочка прилипла к бедрам. Теперь уже марево и слепящее солнце не мешали его рассмотреть. Белая шапка сползла ему на глаза, и он больше не поправлял ее жезлом и плетью. Даже узел его юбочки казался измученным и дергался, как хвост издыхающего животного. Его шатнуло к обочине. Болтун крикнул:

– О нет!

Ужас отразился на лице бегуна, ужас прозвучал в вопле толпы:

– Высокий Дом! Высокий Дом!

Даже солдаты, в волнении сломав строй, смотрели в его сторону. Принц заметил между солдатами знакомую фигуру. Слепой стоял подняв лицо, выставив палку. Бог бежал по проходу, и толпа смыкалась позади него. Слепой надсадно кричал, но за воплями толпы слов его не было слышно. Бог зашатался, загребая ногами пыль, его колени начали подгибаться, рот раскрылся еще шире, глаза ничего не видели. Споткнувшись о палку слепого, он уронил руки, его ноги подкосились. Глядя перед собой, он упал на палку, прокатился по земле и замер. Белая льняная шапка отлетела в сторону.

Во внезапно наступившей тишине ясно прозвучал голос слепого:

– Бог, принц слепнет! Твой сын слепнет!

Принц безнадежным жестом простер руку к Прекрасному Цветку, которая продолжала улыбаться, и выкрикнул затверженное:

– Он лжет!

– Принц слепнет!

Прекрасный Цветок сказала отчетливо, спокойно:

– Разумеется, он лжет, дорогой. Солдаты, в яму его.

Солдаты, расшвыривая людей, расчищали место вокруг упавшего Бога и склонившегося над ним Болтуна. Бурлящая толпа окружила слепого, который был как беспомощная игрушка в людском водовороте, как кричащая кукла. Прекрасный Цветок сказала, перекрывая гвалт:

– Он подставил палку, чтобы Бог споткнулся.

Несколько солдат врезались в толпу. Пробившись к старику, они окружили его и увели. Прекрасный Цветок взяла принца за запястье, тряхнула и проговорила, не поворачивая головы, уголком рта:

– Улыбайся.

– Он лжет, поверь мне!

– Дурачок, улыбайся.

Принц улыбался, а слезы бежали по его лицу, когда она влекла его с помоста и дальше, в главные ворота, стараясь сохранять величественность поступи. Часть солдат расчищала им дорогу, часть несла Бога. Прекрасный Цветок, сопровождаемая рабынями, поспешила передать принца нянькам во внутренних покоях, спрятать от всех его и его слезы. Затем и сама скрылась со своей свитой.

В переднем дворе Бога уже встречали, словно заранее готовились к тому, что произошло. Шестеро солдат несли носилки. Одного из встречавших украшала шкура леопарда, другого – если только это был человек – голова шакала. Впереди шагал высокий человек в длинном белом льняном одеянии, много старше Высокого Дома. Бритый его череп блестел на солнце. Болтун сразу подскочил к нему и трещал не умолкая.

– Ужасно, ужасно, Верховный, – и так некстати. Я имею в виду то, что случилось, – ужасно! Как вы узнали? Как догадались?

Верховный жрец улыбнулся:

– Это можно было предположить.

– Помни, мне ничего не нужно в награду – совсем ничего!

Верховный милостиво улыбнулся:

– Пошли, мой дорогой Болтун. Ты недооцениваешь себя.

Болтун подскочил, словно солдат кольнул его копьем.

– О нет, нет! Верь мне, я больше ничем не могу помочь!

Бог лежал на носилках. Процессия направлялась к Высокому Дому. Верховный смотрел ей вслед.

– Он хочет слушать твои небылицы снова и снова.

Болтун остановил его у входа, поймав за край одежды.

– Он так часто их слышит, что мог бы запомнить наизусть, – а не то позвал бы кого-нибудь, пусть ему изобразят их на стене!

Старик бросил на него взгляд через плечо:

– Не об этом Он говорил вчера.

– Уверяю тебя, я в самом деле совершенно ему не нужен!

Старик повернулся к Болтуну, глянул сверху вниз и положил руку ему на плечо.

– Скажи мне, Болтун, утоли мое любопытство: почему ты отказываешься от жизни?

Но юноша не слушал его. Он вглядывался поверх его плеча в глубину Высокого Дома.

– Он ведь повторит, правда?

– Повторит – что?

– Свой бег! Ему же подставили палку. Он побежит снова, да?

Старик оглядел его с профессиональным интересом.

– Не думаю, – мягко сказал он. – По правде говоря, я уверен, что больше он не побежит.

Он повернулся и направился к Высокому Дому. Болтун остался стоять на ступеньках – его била дрожь, губы прыгали на побелевшем лице.

Большую часть вины за случившееся Прекрасный Цветок отнесла на долю принца. Как только они скрылись в относительном уединении Высокого Дома, она прогнала его пощечиной – чего он и ожидал, – отплатив за волнения, испытанные на помосте. Едва солнце село, он в слезах отправился спать.

От Болтуна избавиться было не так легко. Он перехватил ее в темном коридоре и стиснул ей запястья.

– Не хватай меня!

– Я пока не хватаю, – зашептал он. – У тебя все мысли об одном, можешь ты думать о чем-нибудь еще?

– После того, что ты сделал…

– Я сделал? Ты хочешь сказать, мы сделали!

– Я не думаю об этом…

– Лучше и не думай. Чтобы удалось то, что тебе предстоит. Вот о чем лучше думай!

Она тяжело упала ему на грудь.

– Я так устала… совсем запуталась… мне хочется… не знаю, чего мне хочется.

Он легко похлопал ее по плечу:

– Ну-ну! Полно!

– Ты дрожишь.

– Что ж мне не дрожать? Мне грозит смертельная опасность – и раньше было опасно, но сейчас особенно. Так что лучше бы тебе все удалось. Понимаешь?

Она выпрямилась и отступила на шаг.

– Ты хочешь, чтобы я была соблазнительной? Да?

– Соблазнительной? Нет, то есть да! Как ты выражаешься: соблазнительной. Будь очень соблазнительной.

Она пошла прочь, медленно и величаво.

– Что ж, будь по-твоему.

Вслед ей по темному коридору полетел шепот:

– Ради меня!

Она зябко поежилась в горячей духоте коридора и отвела глаза от смутно вырисовывавшихся фигур на высоких стенах. Навстречу ей рос шум, в котором терялся любой шепот, – слитный шум голосов и музыки, доносившийся из пиршественного зала. Она прошла через зал и в дальнем его конце отодвинула занавес. Тут было светло от множества светильников; и тут ее поджидали прислужницы, онемевшие от страха за неотмытую царскую хну на ладонях и краску на ногтях. Но этим вечером Прекрасному Цветку было не до рабынь. Молчаливая, ничего не замечающая вокруг, сосредоточенная и полная решимости, она позволила им раздеть себя, умастить благовониями, расчесать волосы и переменить украшения. После чего села перед зеркалом – как перед алтарем.

Зеркало у Прекрасного Цветка было бесценное. Сказочное. Во-первых, в нем отражалось не только ее лицо, но и фигура по пояс. А если наклониться поближе, можно было видеть даже собственные ноги. Только у Высокого Дома были подобные сокровища. Ну и потом, кроме своей величины, оно не было ни медным, ни золотым, как у других обладательниц зеркал. Оно было из чистого серебра, а лишь серебро дарило той, которая в него смотрелась, самое дорогое – ее образ, не льстя и не уродуя. Отлитые из золота крылатые небесные богини, которые поддерживали зеркало по бокам, глядели в сияющую гладь бесстрастно, словно не желая выражением своим влиять на впечатление от образа в его глубине. Серебро плющили и отбивали, обрабатывали всяческими составами и полировали, пока гладь его поверхности не с чем стало сравнить. И в самом деле, поверхности зеркала как бы вовсе не существовало – надо было подышать на нее или коснуться ее пальцем, чтобы удостовериться: невидимая плоскость есть. Эта плоскость была понятием, не чем иным, как перевернутой картиной сущего, которая ставила мир лицом к лицу не со своим отражением, но с самим собою.