«Это был тетерев! Огромный, жирный, вкусный тетерев! Он был здоров! Я точно видел, он был не плешивый… Мой шанс, мой последний шанс выжить, – бессильно опустившись на колени, бормотал Жал. – Я все испортил… Нужно было лишь собраться, на миг унять дрожь. Да я вслепую мог в него попасть, если бы не проклятая рука!»

Голод обостряет чувства. Тихо подкравшийся зверь не издал ни звука, не шелохнул даже ветки на разросшемся кусте, но отчаявшийся солдат вмиг почувствовал угрозу, исходившую из-за спины, почувствовал опасность, как будто у него на затылке открылся пресловутый третий глаз. Хищник резко оттолкнулся всеми четырьмя лапами от земли, на краткий миг взмыл в воздух в прыжке и чуть-чуть не успел приземлиться человеку на спину. «Чуть-чуть, едва, почти…» – как много глубокого смысла скрыто в этих простых словах!

Действуя скорее инстинктивно, нежели по расчету, Жал повалился на правый бок и выставил острием вверх выхваченный из ножен меч. Сильный толчок, и ослабевшая кисть сама собой разжалась, выронив окровавленное оружие. Однако дело было сделано… На сержанта повалилась рычащая, тяжелая, теплая, извергающая поток липкой горячей жидкости туша. Подобно телу убитого сержантом на Стене врага, умирающий зверь придавил человека к земле.

Жал с трудом скинул с себя еще дышащее тело, хотя хищник весил куда меньше того проклятого орка. Солдат, кряхтя, поднялся, сел, а только затем осмелился открыть закрывшиеся сами собой со страху глаза. Это был волк; огромный, матерый волчище, но, к сожалению, такой же плешивый, как большинство живности в этом гиблом, наверное проклятом орковскими шаманами лесу.

Несмотря на то что клыки испускавшего дух волка по-прежнему грозно скалились, а в его желтых глазах еще не угасла жажда крови и плоти, вид его вызывал отнюдь не страх и не гордость, что удалось одним точным ударом сразить такого опасного врага. Стоя над поверженным хищником и мерно пошатываясь на подкашивающихся ногах, Жал чувствовал лишь отвращение и жалость. Зверь был ослаблен, был обречен на смерть еще до того, как острое лезвие клинка вспороло его брюхо. Он страдал, причем не только от голода, но и от жуткой болезни, наверняка неизвестной людским эскулапам.

Темно-серая шкура волка была неестественно сальной, как будто кто-то ради шутки вылил на зверюгу ведерко жира или искупал его в чане с топленым маслом. Посеченные, поседевшие на кончиках волоски странным образом торчали вверх, словно иголки напуганного дикобраза. Волчий хвост, облезший до последнего волоска, от основания до кончика был покрыт гнойничковой коркой и, поскольку неподвижно лежал на траве, весьма походил на уродливый корень большого растения, неизвестно как и зачем высунувшийся из-под земли. На все еще вздымавшемся при дыхании боку отчетливо виднелись три покрытые узелками гноящихся язв залысины. Из распоротой брюшины сочилась кровь, но не красная, не багровая, а темно-зеленая, поскольку перемешалась с гноем, вытекающим из разрезанных мечом внутренностей.

Это были метки той страшной болезни, что пожирала не только лесное зверье, но и прошедшие через дикие чащи отряды воинственных орков. Впервые Жал натолкнулся на труп с такими отметинами два дня назад. Высокий и плечистый даже для обитателя Шермдарнских степей, воин сидел, опираясь спиной на молоденькую сосну. От тяжести его грузного тела бедное деревцо согнулось и почти касалось верхушкой земли. Орк был абсолютно лишен волосяного покрова, как будто его ради забавы обрили боевые товарищи. Могучие лапы покрывала гнойная, потрескавшаяся корка, а из-под надвинутого на лоб шлема и сползшего набок нагрудника сочилась точно такая же вязкая масса, отвратительная с виду и ужасно дурно пахнущая. С тех пор бывший сержант видел не один десяток изуродованных язвами трупов. Неизвестно откуда появившийся в лесу мор не щадил ни врагов, ни иной живности, но вот что странно: он как-то слабее, медленнее действовал на зверей и птиц, чем на вражеских воинов. За два дня скитаний по лесу Жалу еще ни разу не попадалась полностью облысевшая дичь.

«Дальше идти нельзя! Уж лучше с голоду сдохнуть, чем заживо сгнить, как тот орк! – все еще наблюдая, как медленно умирает волк, размышлял едва не теряющий от зловония сознание сержант. – Зараза идет по пятам могучей орковской армии и будет преследовать чужаков, пока не изведет их всех до последнего воина! Пока не поздно, пока сам эту дрянь не подхватил, нужно возвращаться в Кодвус… А что делать там? Куда отправиться дальше? Сколько я еще выдержу без еды? Не важно, пока это не важно… Быстрее прочь отсюда! Что бы ни случилось, что бы мне на роду написано ни было, я не хочу, чтоб мой труп выглядел ТАК!»

Похоже, змее, проползавшей по спине барона, не понравился запах, исходивший от потного, облепленного комочками земли тела, а быть может, она среагировала на резкое движение рукой, случайно совершенное спящим. Как бы там ни было, а проснулся моррон от боли, причиненной укусом маленьких зубок в шею. Новая порция яда быстро распространилась по организму, но потеряла свою силу еще до того, как ловко перевернувшийся с живота на спину Аугуст изловил обидчицу за скользкий хвост и, не раздумывая, защищалась ли тварь или вознамерилась полакомиться крохотными кусочками его плоти, свернул ей шею. Впрочем, Штелер мог и не совершать акт возмездия, поскольку змея и так умерла бы от десятой доли капельки его крови, попавшей при укусе в ее примитивнейший организм. Кровь моррона являлась смертельным ядом не только для вампиров, но и для всех насекомых, зверей и рептилий, вознамерившихся им полакомиться.

В первые мгновения в слегка одурманенной голове была пустота. Аугуст пытался понять, каким образом он очутился в подземном проходе, бывшем немного пошире лисьей норы. Наконец-то память вернулась, моррон вспомнил все, включая и очередную часть сна, которую Коллективный Разум милостиво позволил ему посмотреть. Не столько боясь, что отпустивший его затворник вдруг передумает и вышлет за ним в погоню свои творения, сколько устав лежать на сырой земле и смотреть на мир сквозь узенькие щелочки между прогнивших досок двери прохода, барон поднатужился, выдавил плечом старенькую, открываемую в последний раз лет десять назад, если не больше, дверцу и выбрался на поверхность.

Игравшие поблизости детишки дружно заголосили и убежали, наверное посчитав моррона ожившим мертвецом, выбравшимся из могилы. Впрочем, их страхи были напрасными, поскольку в сказках покойные оживают лишь по ночам, да и до кладбища было довольно далеко. Не обнаружив поблизости никого, кроме уже ретировавшейся с визгом детворы, Штелер поднялся в полный рост, стряхнул с себя землю, насколько это было возможно, и огляделся, пытаясь сориентироваться на давно позабытой местности и хотя бы приблизительно определить, где же он находится.

Как ни странно, задача оказалась довольно простой. Вокруг заброшенной землянки, откуда он так эффектно появился, разбив трухлявую дверь, простирался пустырь, заросший травой и заполненный всякой убогой всячиной, которая не могла пригодиться в хозяйстве даже нищенствующим беднякам. На западе и на севере гордо возвышалась крепостная стена, на юге виднелся большой водоем, с которого ветер приносил неприятные запахи стоялой воды, тины и гниения. Городская окраина начиналась на востоке, именно там, шагах в ста – ста пятидесяти портили вид крошечные приземистые хибарки, а за ними уже находились строения, которые можно было назвать домами. Примерно в миле к юго-востоку от места «появления на свет» моррона виднелась очень приметная, ярко-красная крыша со шпилями и развевающимися на них флагами. Это было здание Главной Городской Управы, расположенное в квартале Виндра. Из всего этого барон заключил, что прополз под землею около трех с половиной миль и сейчас находится на западной городской пустоши, чуть севернее знаменитого «гнилухиного» пруда, снискавшего свое название более двухсот лет назад, когда в Вендерфорте еще водились большие банды разбойников. Во время одной из облав стражники загнали в воду и потопили более полусотни злодеев. Потом мертвые тела вытащили на берег баграми, но, наверное, не все, поскольку с тех пор в пруду перестала водиться рыба, а в окрестностях водоема воцарился устойчивый запах гниения.