Говорил рассказчик много, но слишком путано: часто отвлекался на излишние подробности или начинал болтать о знакомых, о которых барону и слышать-то не хотелось. Однако общение с купцами и прочим торговым людом приучило Штелера пропускать мимо ушей глупую болтовню, выделяя из множества слов лишь ценное и полезное. Был бы моррон странствующим музыкантом, написал бы балладу, которая, как пить дать, прославила бы его на всю Герканию; был бы сказителем – сложил бы сказку, и начиналась бы она примерно так:

Однажды ранней весною пожаловал в славный герканский город Вендерфорт убогий странник. Жалок он был и одежкой поношенной, и бородою с усами, которые год или более не чесал, не мыл и не брил. Ходил странник по людным местам, коих в городе имелось превеликое множество, и умы людские речами смущал, вроде бы с первого взгляда правильными, да только с подвохом…

Говорил о Добре и Зле, о том, что в согласии и любви с ближними жить должно, да только мало кто из горожан к его занудным речам прислушивался, поскольку научены уже были жители Вендерфорта… горьким опытом научены. Заявится вот такой праведник, сперва речи красивые ведет, потом учеников-сподвижников вокруг себя собирает да о миссии великой твердит, а через месяцок, глядь, последователи его с пустыми карманами да все в долгах оказываются, а просветителя безгрешного и след простыл…

Мошенников в ту пору было много, поэтому прогонять стали люди человека убогого, а слов его вовсе не слушали, уши себе затыкали. Трижды стражники проповедника за ворота выставляли, но он упертым был, каждый раз возвращался, и все за свое – речи, слуху противные, вести. Посадили дурня в тюрьму, а он и там не унимался. Бьют его палачи плетью, а он все о Добре, милосердии да сострадании толкует, совсем не желая понять, что слушать-то его никто и не хочет.

Неизвестно, как уж оно так получилось: то ли палачей праведник чересчур упрямством своим разозлил, то ли тюремщиков с заключенными нескончаемыми речами замучил, да только сгинул бродяга. Из тюрьмы тело его гробовщики ночью вывезли и в лесу подальше от города потихоньку закопали. Хотели, как и подобает, на кладбище городском схоронить, да только святые отцы супротив были, не разрешили прахом еретика землю освященную осквернять.

Не прошло и двух недель, как в Вендерфорт другой человек заявился, лицом и статью на покойного бродяжку похожий, да только совсем не тот… Красиво бородка была подстрижена, ус ладно закручен, а волос на голове гладко лежал. Одежей на купца богатейшего смахивал, а по манерам и повадкам ну точь-в-точь граф или маркиз. Поселился чужак в квартале Виндра и, поскольку, видать, дел у него особых не имелось, по городу днями и ночами бродить начал, но не просто гулять, а по площадям да улочкам не спеша прохаживался, всякое да разное примечая. Обронит кто кошель, а другой подберет, тут, откуда ни возьмись, господин иноземный появляется.

«Оставь, пусть лежит кошель, где лежал! Не твое ведь, подбирать негоже!» – говорил человек счастливчику, улыбаясь ласково, а в глазах его ехидство скрытое играло, наперед ведь знал, что не послушает его тот, кто кошель подобрал. Разное народ умнику отвечал, в основном обидно, а бывало, кое-кто и с кулаками на чужеземца набрасывался, да только побить его никому не удавалось, поскольку ловок злодей был да силен. А на следующее утро у каждого, кто на добро чужое позарился, волосы на голове выпадать начинали да зуд по коже неуемный шел.

Не только людишки, чужое присвоившие, без волос оставались, но и купцы, кто покупателей обирал, вдруг лавок своих да товаров лишались. Умирали родичи у господ благородных, кто крестьян оброками угнетал, и иные вещи необъяснимые в Вендерфорте вдруг твориться стали.

Много всяких случаев было, многие пострадали, пока не смекнули горожане, что приезжий – мерзкий колдун, да сходства с праведником погибшим не приметили. Тут-то как раз святые отцы и вмешались, приказали они гробовщикам место найти, где еретик закопан, да водицей святою окропить. Отправились мужички послушно в лес, а к вечеру, когда возвратились, со страху тряслись. Была могилка проповедника-самозванца пуста, а землица раскопанная как смоль черна…

Издал тут герцог указ колдуна-чужеземца изловить, повязать да, чтоб он народ честной более не портил, в полдень дня следующего на костре сжечь. Кинулись стражники волю правителя исполнять, да только исчез бесовский прихвостень, сколько ни искали, каждый закуток в городе проверили, а все без толку. Но вот лишь полночь наступила, колдун сам перед дворцом герцога появился. Встал, лиходей гнусный, подбоченясь важно, прямо посреди площади Доблести встал, и речь держать начал, да так звучно и громко, что не только стража, его окружившая, услышала, но и до самых отдаленных уголков Вендерфорта слова приспешника темных сил на крыльях ночи долетели:

«Глупы вы, люди, и злы от своей глупости! Каждого, кто к вам с добром пришел да по доброте своей на пороки ваши указывает, извести готовы! Не понимаете слов! Говорить с вами – лишь время впустую тратить. А коли так, я с утра завтрашнего за дело всерьез возьмусь! Каждый, кто нагрешит и ближнего своего обидит, по делам да получит!»

Как заклятие мерзкое слова колдуна прозвучали, и тут же гром с небес грянул да молнии засверкали. Испугались стражники, разбежались, а злодей, душой нечестивый, в дом на площади пошел и с тех пор там проживать начал. Денно и нощно наблюдает колдун из-за черных-пречерных стен за тем, что в Вендерфорте творится, за жизнью многих людей следит, и кто проступок какой совершает, пусть даже мелкий, тут же нещадно карает.

Так бы начиналась сказка, являвшаяся, к сожалению, былью, для которой пока не было написано счастливого конца.

– Напужались, значица, стражнички, но вскоре-то страх их прошел, – продолжал говорить хозяин, все вытирая и вытирая уже мокрым от пота фартуком лоб, – пришли они в храм Мината, чтобы святые отцы им с нечестивцем бороться помогли… Те, конечно же, согласились. А как же иначе, ведь это их забота – люд праведный от всякой погани защищать. Пока темно, к особняку баронскому соваться не стали, поскольку ночью чары колдовские сильны, а вот только утречка дождались, сразу же и отправились. Молитвы, как положено, сперва отчитали, а там и за факелы взялись… Загорелся дом ярким пламенем, да только горел-горел, а никак не сгорел…

– Это как? – спросил Штелер, брезгливо ковыряясь вилкой в остатках торопливо зажаренной куропатки.

– Да вот так… – повысил голос толстяк, но тут же, испугавшись, вновь перешел на вкрадчивый шепот: – Дымина валит, огонь пылает, стены аж жаром пышут, а не валятся, всё стоят и стоят, окаянные… Опоздали святые отцы, заколдован дом уже был, и сколько священники молитв ни читали, а чары нечестивые ни днем ни ночью снять не смогли. Подождали солдатики, пока пламя стихнет, да вовнутрь ворваться пытались, только двери все заперты накрепко, и сколько их выбить ни тужились, все зазря. Даже орудия подкатили, думалось мне, что в щепу дом проклятый разнесут, но ядра от стен, слизью мерзкой покрытых лишь отскакивали и обратно летели, чуть самих себя стражники не поубивали.

– Ох, дружок, что-то кажется мне, что ты слегка привираешь… Не может такого быть!

– Ага, а ты из окошка, мил-человек, выглянь да убедись! – разозлился обиженный недоверием толстяк. – Уж че токмо с доминой этим проклятым ни делали, каких только святош ни вызывали! Из самого Мальфорна святые отцы приехали, служители святой инквизиции пожаловали, да только все без толку, стоит домина, и все тут… Но вот что странно, – хозяин согнулся над столом так низко, что его жиденькая бороденка перепачкалась в жире многострадальной, давно остывшей дичи. – Колдун за попытки дом его разрушить совсем даже и не мстит… Ему как будто все равно, что его из пушек расстрелять да заживо запалить пытаются.

– Конечно, все равно, – презрительно хмыкнул моррон, – поскольку ничего у вас не выходит, да и дом-то не его, а баронов ванг Штелеров.