У него, под переменчивой листвой могучего фигового дерева, началась в середине войны наша свободная от забот и простая жизнь, беззащитная среди все растущей, вооруженной до зубов толпы. Перед моим неверящим взглядом внутренний порядок во дворце, казавшийся мне вечным, исчезал, как уносятся по реке сильным течением щепки, соломинки, травы. Самым сильным течением была партия царя, к которой я, его дочь, выходит, не принадлежала. Она состояла из молодых людей, которые собирались группами, высказывались громко, когда были вместе, постоянно чувствовали себя уязвленными и стремились отразить несправедливые обвинения, которых им никто не предъявлял. Они постепенно находили расторопных людей, певцов и писцов, снабжавших их неприглядное кривлянье выражениями: «не терять своего лица» и «не показывать своего влияния». Анхиз трясся от смеха. «Что это значит? — восклицал он. — Как будто можно потерять свое лицо. Или они, сами того не подозревая, дают нам понять, что лица, которые они обычно показывают, вовсе не их лица? Болваны».
С Анхизом и вправду все было легче. Стоило мне удалиться из владений фигового дерева, все становилось куда тяжелей. Так, во всяком случае, мне казалось. Та часть меня, что сохраняла радость, приветливость и непосредственность, оставалась там, вне цитадели, у «них». «Они», говорила я о людях вокруг Анхиза, «они», а не «мы». Говорить «мы» я была еще не вправе. Шатким, неуверенным и болезненным было «мы», которое я употребляла, пока могла. Оно включало отца, но включало ли оно еще меня саму? Трои без царя Приама для меня не существовало. С тяжелым сердцем возвращалась во дворец другая моя часть — верноподданная и послушная, стремящаяся к согласию. Призрачнее, слабее, все менее и менее представительным делалось мое «мы», за которое я крепко держалась, а потому, неощутимо для меня самой, и мое «я». При этом я была знакома всем, все твердо знали, кем я была — пророчицей и толковательницей снов, одним из установлений государства. Когда неясное будущее и собственная беспомощность подавляли людей, они шли ко мне. Поликсена, моя любимая сестра, положила тому начало, за ней последовали ее подруги, за подругами — подруги подруг. Вся Троя видела сны, вся Троя пересказывала их мне.
Да. Да. Да. Теперь я сама с собой буду говорить о Поликсене. О той вине, которой мне не искупить, хотя бы Клитемнестра убивала меня двадцать раз. Поликсена — было последнее имя, стоявшее между мной и Энеем, наше последнее, нет, наше единственное недоразумение. Из-за нее, считал он, я не могу уйти с ним, и пытался убедить меня, что мне нечем помочь мертвой сестре, если я останусь. Но как раз это я понимала и сама. У нас не было времени, мы не могли подробно поговорить о том, почему я отказалась уйти с ним — не ради прошлого, но ради будущего. Эней жив. Он узнает о моей смерти, и, если он тот, кого я любила, он будет продолжать спрашивать себя, почему я выбрала плен и смерть, а не его. Может быть, он и без меня поймет, что я ценою жизни отказалась быть рабою роли, которая во всем противоречит мне.
Избегать, уклоняться, как всегда, когда приближается ко мне ее имя: Поликсена. Она была совсем другой. Мне невозможно было стать такой, как она. Она обладала всем, чего недоставало мне. Хотя меня называли «красивой», даже «самой красивой», никто не улыбался, встречаясь со мной. А когда мимо проходила Поликсена, ей улыбались все, верховный жрец и последний раб улыбались, как глупая судомойка. Я пытаюсь найти слова, чтобы передать ее облик, я не могу иначе; моя вера в точно найденное выражение, то есть в слово, которое способно закрепить в себе каждое явление, каждое действие и даже нередко вызывать их, переживет меня. Но когда речь идет о ней, слова мне отказывают. Она была создана из разнообразных начал. В ней сочетались пленительность, эмалевый блеск и твердость, даже жестокость. Все ее существо было противоречием, оно раздражало и влекло, его хотелось лелеять или силой вырвать из нее, даже если это разрушит ее самое. У нее было много друзей в слоях общества, тогда еще чуждых мне, она не сохраняла расстояния между собой и ими, пела с ними песни, которые сама сочиняла. Она была добра, но глаз у нее был злой, меня она видела насквозь, меня, но не себя. Отношения с ней вынуждали меня к самоотречению, она не шла мне навстречу. Когда я стала жрицей, она год не разговаривала со мной, а потом мы стали обращаться друг с другом так, как того требовали от нас, сестер, обычаи дворца. Но мы обе знали, что неизбежно должны столкнуться. И каждая знала, что другая это знает.
Но я испугалась, когда она, именно она, Поликсена, пришла ко мне рассказать свои сны. И какие это были сны! Неразрешимые сплетения обстоятельств. И я, именно я, должна ей их истолковывать. За это она будет меня ненавидеть. Казалось, этого она и добивалась. С откровенным, испытующим и требовательным взглядом передавала она себя в мои руки. Ей снилось, будто из ямы нечистот, где она обитала, она простерла руки к светлой фигуре того, по ком она тоскует. «Кто же этот счастливец? — попробовала я пошутить. — У него есть имя?» — «Да, — сухо ответила Поликсена, — это Андрон».
Андрон. Офицер Эвмела. У меня перехватило горло. Мой проклятый сон. «Да, — сказала я, — чего только не приснится. Кого мы видели последним, того видишь потом во сне. Это не имеет значения, Поликсена». О яме с нечистотами я промолчала. Она тоже. Она ушла разочарованной. И пришла снова. Во сне она самым унизительным образом соединилась с Андроном, офицером Эвмела, которого ненавидит наяву. Что же с ней происходит? «Знаешь, сестричка, — сказала я самым легким тоном, на какой только была способна, — тебе нужен мужчина». — «У меня есть, — ответила она. — Он мне ничего не дает». Она терзала себя. С ненавистью, словно пытаясь отомстить мне, она требовала, чтобы я сказала то, чего она сама не могла себе сказать — что нечто в ней самой, чего она не понимала, принуждает ее изводиться по этому надутому мальчишке, по этому ничтожеству, способному заставить говорить о себе только благодаря постыдной службе у Эвмела. Она ненавидит его, говорила она. Правду сказать, поначалу я не могла помочь ей. Вместо того чтобы распутать узел, который она завязала, я невольно затянула его крепче. Я не хочу знать, как это вышло, что моя сестра Поликсена только тогда испытывала высшее наслаждение, когда могла повергнуться в прах перед самым недостойным. Я ничего не могла поделать с презрением, которое мне внушали сны Поликсены, она, разумеется, это чувствовала и не могла вынести. Она тайком вступила в связь с Андроном. Это не помогло. Никогда ни у одной из моих сестер не было необходимости скрывать свои привязанности. С глубоким недоверием и чувством неловкости я смотрела, как менялось все во дворце, словно кто-то исказил порядок вещей, обернул его к нам неприглядной изнанкой. И одной из первых жертв нового порядка стала Поликсена.
Но я еще не понимала тогда и не хотела понять, что некоторые люди готовы стать жертвой не только по принуждению извне, но и по внутреннему велению. Все во мне протестовало против этого. Почему?
Теперь вдруг стало совсем тихо. Бесконечно благодарна я за тишину перед смертью. За это мгновение, которое заполняет всю меня, и я не должна думать дальше. За эту птицу, что бесшумно и далеко пересекает небо и изменяет его почти незаметно, но мои глаза, которые знают всякое небо, не заблуждаются. Так начинается вечер.
Время становится плотнее. Что еще хочу я понять?
Я вынуждена была презирать Поликсену, чтобы не презирать себя. Это было невероятно. Но я знаю — так было. И вот я еще живу, чтобы познать то, что познается только перед смертью. Я думаю, Поликсена столь быстро, сверх всякой меры быстро, погибла потому, что не она была любимой дочерью царя, а я, потому, что это было законом, чересчур долго определявшим мою жизнь. Он не допускал сомнений. На него нельзя было посягать. Кому еще могла доверить она свою тайну, как не мне, сестре и прорицательнице? Ни мне, ни ей не принесет пользы повторение тех слов, которые мне подсказала слабость: «Я тоже всего-навсего человек». Что значило это «всего-навсего». Я запрашивала дорого, это так. Поликсена переоценивала мои возможности, потому что ее собственные возможности были переоценены. Короче говоря, когда она спала у Андрона, ей снился царь Приам. Поначалу редко, но постоянно один и тот же сон, потом чаще, а под конец каждую ночь. Это было свыше ее сил, и в своей беде она снова пришла ко мне. Во сне отец совершал над ней насилие. Она плакала. Никто не отвечает за свои сны, но о них можно и умолчать. Я дала понять это сестре. Мне кажется, я дрожала от негодования. Поликсена совсем обессилела. Я ухаживала за ней и позаботилась, чтобы она молчала. Это было время, когда я не могла принимать Энея, он тоже не приходил. Я перестала посещать Анхиза. Внутри меня сидел зверь, он терзал меня и заставлял метаться, позднее я нашла ему имя: паника. Только в храме находила я покой. Только в храме.
