Анна. Кто?

Павел. Петр.

Анна. Кто?

Павел. Государь император Петр I, мой прадед.

Анна. Во сне?

Павел. Наяву.

Анна. Привидение?

Павел. Не знаю. А только видел я его, видел вот как тебя вижу сейчас. Давно было, лет двадцать назад. Шли мы раз ночью зимою с Куракиным по набережной. Луна, светло почти как днем, только на снегу тени черные. Ни души, точно все вымерло. На Сенатскую площадь вышли, где нынче памятник. Куракин отстал. Вдруг слышу, рядом кто-то идет — гляжу — высокий, высокий, в черном плаще, шляпа низко — лица не видать. «Кто это?» — говорю. А он остановился, снял шляпу — и узнал я — государь император Петр I. Посмотрел на меня долго, скорбно да ласково так, головой покачал и два только слова молвил, те же вот, что ты сейчас: «Бедный Павел! Бедный Павел!»

Анна. И что же?

Павел. Не помню. Упал я, верно, без чувств. Только как пришел в себя, вижу, Куракин надо мною хлопочет, снегом виски трет. «Это, говорит, у вас от желудка». Что ж, может быть, и от желудка. Никто ничего не знает. А ты веришь в привидения, Аннушка?

Анна. Не знаю… Не надо об этом… страшно…

Павел. Да, страшно. Все страшно, — о чем ни подумаешь, как в яму провалишься… Никто ничего не знает… Паскаль[46] говаривал, что вещь наималейшая такая для него есть бездна темноты, что рассудку на то не достанет… Так вот и я всего боюсь, а больше всего бояться боюсь… Ну, да правда твоя — не надо об этом… Лучше опять так — головой на коленях твоих — тихо, тихо — баю-баюшки-баю…

Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, Пáвлушка, спи, родненький.

Павел. Давнее-давнее, детское… Клеточка для чижиков, один чижик прикован к столбику с обручем, а внизу вода — сам таскает ведерышком; клеточка, будто бы, пустынь, а чижик — пустынник, «Дмитрием Ивановичем» звать, а другой на воле, тот — «Ванька-слуга»… А еще столовые часики фарфоровые, белые, с цветочками золотыми да розовыми… Когда солнце на них, то в цветочках веселие райское…

Часы на стене бьют три четверти одиннадцатого.

Павел. Спать пора. Даст Бог, усну сегодня сладко — сниться будет, что баюкаешь… А ветер-то в трубе опять как воет, слышишь? — у-у-у! Точно мой Шпиц. Собачонка проклятая — весь день выла — под ногами все вертится, в глаза глядит и воет… Ну, прощай, Аннушка, спи с Богом!

Павел встает. Анна, с внезапным порывом обняв его, прижимается к нему.

Павел. Что ты?

Анна. Не уходи! Не уходи!

Павел. Да что, что такое?

Анна. Не знаю… Страшно…

Павел. Напугал привидениями, что ли?

Анна. Не знаю… Нет… Не то…

Павел. Так что же?

Молчание. Анна еще крепче прижимается к Павлу и дрожит.

Павел. А, вот что! Думаешь, убьют. Небось, не убьют. Пусть-ка сунутся, попробуют. Ребятушек моих намедни видела, как любят меня? Коли что — умрут, а не выдадут. Ну, да и Пален, чай, не дурак.

Анна. Пален — изменник.

Павел. А вот посмотрим — я уже послал за Аракчеевым — завтра же узнаем все.

Анна. Завтра? А если в эту ночь?..

Павел. Небось, говорю, не успеют. Да и как им войти сюда? После вечерней зори — все ворота заперты, мосты подняты: мы тут в замке, как в осажденной крепости — рвы глубокие, стены гранитные, бойницы с пушками — целым войском не взять.

Анна. А все-таки страшно, Пáвлушка!.. Прости ты меня, глупую… Видно, и я, как собачка твоя… Ну, родненький, ну, миленький, ну что тебе стоит?.. Останься, побудь со мной до утра…

Павел. Что вы, княгиня? «Cela ne convient pas», как говорит ее величество… Нет, не шутя, сударыня, я не хочу, чтоб называли любовницей Павла ту, которую скоро назовут императрицею Всероссийской… Завтра же… Какой завтра день?

Анна. Понедельник.

Павел. А, тяжелый день… Ну да для кого — понедельник, а для нас — воскресенье. Завтра же я нанесу великий удар — падут на плахе головы, некогда мною любимые… Завтра старому конец — и новая, новая жизнь — воскресение!.. Ну, прощай, а то ведь и вправду, пожалуй…

Анна. Останься! Останься!

Павел. Нет, нет! Как вам не стыдно? Трус я, что ли? Мне ли, самодержцу, великого Прадеда правнуку, бояться этой сволочи? Взгляну — и побегут, дохну — и рассеются! Яко тает воск от огня, побегут нечестивые! С нами Бог! Не бойся же, Анна, и помни — с нами Бог!

Павел обнимает Анну и уходит. Анна падает в кресло и сидит неподвижно, как бы в оцепенении, глядя на огонь в камине.

Потом подбегает к двери, в которую ушел Павел.

Анна. Пáвлушка! Пáвлушка! (Прислушивается.) Ушел…

Возвращается на прежнее место у камина, садится и опускает голову на руки.

Бедный Павел! Бедный Павел!

Две комнаты, разделенные стеною; направо — узкая прихожая-коридор; налево — спальня государя. В стене — двойная дверь, соединяющая обе комнаты.

В глубине прихожей запертая дверь на маленькую витую лестницу во двор. Далее — печка и скамья для часовых. Направо — дверь в приемную и окно на Нижний Летний сад. На полу фонарь.

В глубине спальни — маленькая походная кровать без занавесок, с ширмами; ночник. Направо — голландская печка на ножках; забитая наглухо дверь в апартаменты государыни. Стены обложены деревом, крашенным в белый цвет.

Павел, в белом полотняном камзоле, в ночном колпаке спит на постели.

В прихожей два часовых камер-гусара, Ропшинский, помоложе, и Кириллов, постарше, дремлют на скамье у печки.

Ропшинский встает, зевает, потягивается, подходит к двери спальни, приотворяет первую наружную дверь, прикладывает ухо к замочной скважине и прислушивается

Кириллов. Спит?

Ропшинский. Спит.

Кириллов. Ну слава Богу. Теперь до утра, чай, не проснется. Умаялся, столько-то ночей не спавши.

Ропшинский. Как лег, так и заснул, точно ключ ко дну пошел. И помолиться не успел.

Кириллов. Ну, Бог простит! Что другое, а к молитве усерден. В прежние-то годы, в Гатчинском дворце, бывало, так-то ночью тоже стоишь на часах у спальни и все сквозь двери слышишь, как молится, вздыхает да охает, лбом об пол колотит, земные поклоны кладет — на паркете протерты, и нынче видать, словно две ямочки.

Павел (во сне). Часики фарфоровые белые с цветочками… Когда на них солнце, то в цветочках веселие райское…

Ропшинский (прислушиваясь). Бредит.

Кириллов. Ничего. Всегда во сне говорит, иной раз по-русски, а иной по-французски, внятно так, будто наяву; ежели в день был весел, то бредит спокойно, а ежели какие противности, то и сквозь сон говорит угрюмо и гневаться изволит… О-хо-хо, грехи наши тяжкие… Сохрани и помилуй Царица Небесная… Ложись-ка, Степа!

Ропшинский. Нет, я посижу, Данилыч, а то как лягу, не добудишься.

Кириллов. Ну, с Богом! А я тут у печки прикорну — дело наше старое — поясницу что-то ломит — не к морозу ли? Дай Бог морозца да солнышка…

Кириллов расстилает шинель на полу и укладывается. Ропшинский дремлет, сидя на скамье и прислонившись головой к печке. Сначала издали, потом все ближе и ближе, наконец, у самых окон, на деревьях Летнего сада, слышится воронье карканье.

Ропшинский. Слышишь, Данилыч?

Кириллов. А что?

Ропшинский. Воронье-то раскаркалось.

Кириллов. Да, вишь, проклятые! И с чего это ночью им вздумалось? Не к добру, ой, не к добру!.. То собачонка выла весь день, а то воронье. Как бы Государя не взбудили. Спугнул их, что ли, кто? Да кому ночью по саду ходить?.. Погляди-ка, Степка, что там такое?

Ропшинский (глядя в окно). Не видать — стекло замерзло. Вверху будто прояснело, вызвездило, а внизу не то вьюга метет, не то люди идут — много людей… войско…

Кириллов. Какое там войско, Господь с тобой! Спросонок, чай, мерещится.

Ропшинский. Может, и мерещится — мутно, бело — не видать…

Отходит к скамье.

Кириллов. Ну то-то… Дело ночное — всяко бывает. А то оградись крестом да молитвою — чур нас, чур, — тебя и не тронет. (Крестится и зевает.) О-хо-хо, грехи наши тяжкие… Сохрани и помилуй, Царица Небесная…