В.С. Соловьев

(стр.203 >) (…) Мы хорошо чувствуем, что новый порядок, рожденный в 1789 году, установился на развалинах, к которым нас по-прежнему привязывает какая-то частица нашей памяти, но также наша ностальгия. (…) Новый подъем интереса к творчеству Жозефа де Местра, одного из самых радикальных ниспровергателей Революции и демократического общества, является, вероятно, знамением этой ностальгии, если не выражает изменений в современных взглядах на Революцию. Посудите сами: кроме настоящего сборника избранных произведений Местра о Революции,[280] за последние несколько месяцев появилась дюжина книг, посвященных жизни и творчеству савояра, две биографии университетского уровня (одна из которых — на английском языке), новое издание «Рассуждений о Франции» (четвертое за менее чем десять лет), академическое издание «Санкт-Петербургских вечеров» (впервые подготовленное на основе авторской рукописи), выступления на различных коллоквиумах.[281] (стр.204 >)

Это тем более удивительно, что Местр не рассматривается уже, как то было в XIX веке, в качестве одного из столпов легитимистской католической мысли, что он не является более знаменосцем социального консерватизма, политического ультрарасизма, религиозного ультрамонтанства. Со времен второй мировой войны ни одна школа мысли, ни одна церковь или секта более его не востребовала. Как же объяснить вызываемый им интерес?[282]

Сиоран в своем блестящем эссе о реакционной мысли дает объяснение: Местр входит в число великих провокаторов. Его ум, в котором нет чувства меры, разговаривает с нашим веком, полным несоразмерностей. Местр — полемист, «служащий предприятиям безнадежным», фанатик парадокса, «неистовый доктринер», столь мало христианский Савонарола, который обольщает и одновременно выводит из себя таких моралистов, как Сиоран и Ионеско. Вчера у него, как у певца порядка, искали доводы, заставляющие поверить в возвращение аристократического общества; сегодня, может быть, именно у него, как у ниспровергателя Просвещения, разрушителя наших светских идолов, современники ищут понимания того, что означает дрожь святотатства. (стр.205 >)

1789 год явился для савойского сенатора знамением новой мировой эпохи:[283] это предчувствие он разделил с самыми проницательными его современниками, с умами, предвосхитившими романтизм, — Луи-Клодом де Сен-Мартеном, Балланшем,[284] мадам де Сталь, Шатобрианом. Как и они, Местр ощутил в Революции не только разрушение религиозного, политического и социального порядка, но и глубокое потрясение старого мира: время испытания, неотступным образом ставящего проблему присутствия зла, но зла неизбежного, предвестника возрождения как индивидов, так и наций.

Тема «Жозеф де Местр и Революция» — это не только Местр до и во время Революции (когда савояр из свидетеля Революции превращается в ее активного противника), но это также Жозеф де Местр через Революцию. Именно благодаря этому грандиозному событию Местр открылся себе самому как политический и как религиозный писатель. Именно Террор, вторжение иррациональности в историю, порывая с возможностями разума к пониманию, превратил Местра в писателя, выражающего парадокс, аллегорию, возвышенное.

Дантово дыхание, ощутимое в лучших страницах таких произведений Местра, как «Речи маркизе де Коста» (1794), «Рассуждения о Франции» (1797), «С. — Петербургские вечера» (1821), есть выражение стилистики возвышенного, к которой прибегает Местр для выявления метаполитического и метафизического значения Революции. Обращение к возвышенному является (стр.206 >) для него единственным риторическим способом постигнуть трансцендентность, понять потаенный смысл Революции таким, каким он открылся озарению Местра, начиная с 1794 года. (…)

Увлеченно наблюдая за предвестниками великих революционных дней, а затем за ними самими, этот савояр, подданный сардинского короля, интуитивно понял, что Французская революция одновременно и необходима, и неизбежна: дочь века Просвещения и, как вскоре он добавит, дочь века Реформации, она представится ему, после прочтения и осмысления труда Бёрка,[285] конечным следствием направленности западной эпистемологии со времени Возрождения. Местр увидит в реформизме своей молодости и в более радикальном реформизме членов французских судебных палат заблуждение, которое было в самих истоках Революции: этого восстания нотаблей, к которому он присоединился всем сердцем и душой.

Но в отличие от Сен-Мартена и, позднее, от Балланша, Местр считает, что Революция не является необратимой. Хотя он и убежден в том, что в будущем ничто более не будет таким, каким было прежде, но полагает, тем не менее, возможным возвращение традиции. Однако это будет традиция, очищенная от шлака веков, воз-рожденная. Отказываясь мыслить в перспективах прогрессистской философии, Местр одновременно отвергает «детерминистскую причинность в том виде, в каком она предстает в классической физике, и единственно возможную диахронию эволюции».[286] Все его рефлексивные усилия будут направлены на то, чтобы заложить основы современной эпистемы, восстанавливающей связь с традициями христианского Запада. В его глазах эта традиция несет (стр.207 >) в себе порядок и движение истории, вне которых нет иной альтернативы, кроме как тирания или анархия. Эта современная сумма идей включает в себя теорию монархической власти и противовесы власти (папа и посредничающие институты) перед лицом якобинского государства, присвоившего себе все властные полномочия, государства, предвосхитившего то, которое сегодня мы называем тоталитарным.

Основные идеи Жозефа де Местра о Революции созрели в 1796 году, в тот момент, когда он создает первое свое произведение, которое вскоре принесет ему известность: Рассуждения о Франции. Тот год был для него также временем ужасных перемен; действительно, тогда потерпели полное поражение армии его государя и на какой-то срок исчезло Сардинское королевство как суверенное государство, участник коалиции европейских монархий против революционной Франции. Жозеф де Местр увидел в этом подтверждение предчувствия, которое первым выразил Эдмунд Берк в 1790 году: Французская революция является тоталитарной в том смысле, что, будучи антихристианской и антимонархической, она несет в себе универсальные замыслы; все европейские монархии обречены на погибель. (…)

Эта эпоха наложила глубокий и прочный отпечаток на поведение, на политические, социальные и религиозные идеи, на эстетические и литературные воззрения всех тех, кому пришлось претерпеть от Революции, будь то лично, в лице их близких, либо своими состояниями. Недавние исследования, посвященные эмигрантским кругам, значительно нюансируют клише относительно тех, кто ничему не научился и ничего не забыл. Дворяне, которые вернулись на родину после 1800 года и даже после 1815 года — в случае самых непримиримых, — будь то во Францию или в Савойю, возвращенную ее суверену, кажутся заметно отличающимися от тех, какими они были при (стр.208 >) Старом Порядке, хотя бы из-за тех стигматов, которые оставило время испытаний. Конец одного мира и начало другого мира — так воспринималась Революция и ее действующими лицами, и ее жертвами.

Жозеф де Местр тому прямое свидетельство. Драма, которую в его глазах представляет собой Революция, инстинктивно приводит Местра к тому, что он противопоставляет ей прошлое, придавая ему ценность a posteriori. И не потому, что воображает себе возвращение того, что рухнуло. Но потому, что, будучи хорошим знатоком человеческой истории, Местр понимает, что всякое жестокое потрясение обусловливает возврат к принципу, общему для любого организованного общества: к неизбежному и неизменному состоянию, которое регулирует отношения между управителями и управляемыми.