– Отнюдь. – Он выхватил у нее листок. – Подумай сама. Это может быть воспринято как приглашение к дальнейшему расследованию. Ты дразнишь светское общество, бросая ему вызов.

– Ничего подобного!

– Возможно, это не входило в твои намерения, но именно этим все и кончится.

В словах Колина был смысл, но Пенелопа не желала даже думать о том, чтобы отдать ему должное.

– Что ж, придется рискнуть, – заявила она, демонстративно отвернувшись. – Если меня не разоблачили за одиннадцать лет, не понимаю, почему я должна беспокоиться сейчас.

Колин испустил раздраженный вздох.

– Боюсь, ты плохо понимаешь, что такое деньги. Представляешь, сколько народу позарится на тысячу фунтов леди Данбери?

– Я прекрасно понимаю, что такое деньги, – возмущенно отозвалась Пенелопа. – К тому же награда, предложенная леди Данбери, не делает мое положение более уязвимым.

– Награда разжигает интерес к твоей персоне, а следовательно, делает тебя более уязвимой. Не говоря уже, – добавил он с кривой улыбкой, – как выразилась моя младшая сестра, о славе.

– Гиацинта?

Колин мрачно кивнул, положив листок на сиденье.

– Думаю, она не единственная, кто считает, что можно прославиться, разоблачив тебя. Вполне возможно, именно это подвигло Крессиду на ее дурацкий обман.

– Крессида сделала это из-за денег, – проворчала Пенелопа. – Я уверена.

– Не важно, чем она руководствовалась. Важен сам факт. И как только ты опровергнешь ее заявление с помощью этой идиотской заметки – он шлепнул ладонью по листку, лежавшему на сиденье, заставив Пенелопу поморщиться от громкого хлопка, – кто-нибудь другой займет ее место.

– Ничего нового ты мне не сообщил, – заявила она, не желая, чтобы за ним осталось последнее слово.

– В таком случае, ради всего святого, женщина, – взорвался Колин, – позволь Крессиде осуществить ее план. Она – ответ на наши молитвы.

Пенелопа вскинула на него глаза.

– Тебе неведомы мои молитвы.

Что-то в ее тоне поразило Колина. Он не изменил своего мнения, даже не усомнился в нем, но почему-то не смог найти слов, чтобы заполнить возникшую паузу. С минуту он смотрел на Пенелопу, затем повернулся к окну, рассеянно созерцая купол собора Святого Павла.

– Похоже, мы действительно двигаемся к дому окружным путем, – заметил он.

Пенелопа промолчала. Колин и не ждал ответа. Это была ничего не значащая реплика, попытка разрядить натянутую обстановку.

– Если ты позволишь Крессиде… – начал он.

– Прошу тебя, – взмолилась она. – Не говори больше ничего. Я не могу позволить ей сделать это.

– Ты хоть подумала, чего ты этим добьешься? Пенелопа бросила на него раздраженный взгляд.

– Неужели ты думаешь, что я была способна думать о чем-нибудь еще в последнее время?

Колин попробовал изменить тактику.

– Разве так уж важно, чтобы все знали, что леди Уистлдаун – это ты? Достаточно того, что ты сама знаешь, что одурачила всех нас. Тебе этого мало?

– Как ты не понимаешь? – Она недоверчиво уставилась на него, словно не могла поверить в подобную тупость. – Мне не нужно, чтобы все знали, что это я. Но я не хочу, чтобы все думали, что это она.

– Однако ты не против, чтобы все считали, что леди Уистлдаун – кто-то другой, – упорствовал Колин. – Между прочим, ты сама обвинила леди Данбери.

– А что мне оставалось делать? – парировала Пенелопа. – Леди Данбери приперла меня к стенке, когда спросила, кто, по-моему, леди Уистлдаун. Не могла же я сказать, что это я! К тому же совсем неплохо, если все будут думать, что это леди Данбери. По крайней мере, она мне нравится.

– Пенелопа…

– Как бы ты себя чувствовал, если бы твои путевые заметки были бы напечатаны под именем Найджела Бербрука? – требовательно спросила она.

– Найджел Бербрук не способен связать два слова в предложение, – презрительно фыркнул Колин. – Едва ли кто-нибудь поверит, что он мог написать мои заметки. – Он бросил на нее извиняющийся взгляд, вспомнив с некоторым опозданием, что Бербрук женат на ее сестре.

– И все-таки, – настаивала Пенелопа. – Пусть это будет не Найджел, а кто-нибудь другой вроде Крессиды.

– Пенелопа, – вздохнул он. – Я не ты. И нечего нас сравнивать. К тому же если бы я опубликовал свои заметки, едва ли они погубили бы меня в глазах света.

Пенелопа громко вздохнула, поникнув на сиденье, и Колин понял, что его доводы возымели действие.

– Значит, решено, – провозгласил он. – Мы порвем эту бумажку… – Он потянулся к листку.

– Нет! – вскрикнула она, буквально вскочив со своего места. – Не делай этого!

– Но ты же только что сказала…

– Я ничего не говорила! – возмутилась она. – Я только вздохнула.

– О, ради Бога, Пенелопа, – натянуто произнес Колин. – Ты ясно выразила свое согласие…

Пенелопа даже задохнулась от подобного нахальства.

– С каких это пор ты научился интерпретировать мои вздохи?

Колин взглянул на уличающую бумажку, которую все еще держал в руке, размышляя, что с ней делать.

– В любом случае, – продолжила Пенелопа; глаза ее гневно сверкали, делая ее почти красивой, – я помню каждое слово. Ты можешь уничтожить этот листок, но ты не можешь уничтожить меня.

– А жаль, – пробормотал он.

– Что ты сказал?

– Не тебя, – произнес Колин сквозь зубы. – Я хотел бы уничтожить леди Уистлдаун. Против тебя я ничего не имею.

– Но я и есть леди Уистлдаун.

– Помоги нам Боже.

И тут в Пенелопе что-то просто лопнуло. Весь гнев, все разочарование, все отрицательные эмоции, копившиеся годами, вырвались наружу, направленные на Колина, который из всего высшего света, пожалуй, меньше всего этого заслуживал.

– Почему ты так себя ведешь? – яростно вопросила она. – Что такого ужасного я сделала? Оказалась умнее тебя? Вела тайную жизнь? Повеселилась за счет нашего хваленого общества?

– Пенелопа…

– Хватит, – отрезала она. – Ты уже достаточно сказал. Теперь моя очередь.

Колин так поразился, что послушно замолчал, недоверчиво уставившись на нее.

– Я горжусь тем, что сделала, – произнесла она дрожащим от волнения голосом. – И мне нет дела, что скажешь ты или кто-нибудь другой. Никто не отнимет этого у меня.

– Я и не пытаюсь…

– Мне не нужно, чтобы все знали правду, – сказала она, заглушив его слабый протест. – Но будь я проклята, если позволю Крессиде Тумбли, той самой особе, которая… – Теперь она дрожала всем телом, охваченная воспоминаниями, каждое из которых ранило.

Вот Крессида, известная своей грацией, спотыкается и проливает пунш на платье Пенелопы – единственное платье, которое ей позволили выбрать самой в тот первый сезон и которое не было желтым или оранжевым.

Вот Крессида умоляет молодых людей пригласить Пенелопу на танец – так громко и жалостливо, что Пенелопа готова умереть от унижения.

Вот Крессида во всеуслышание рассуждает о том, как она переживает из-за внешности Пенелопы. «Ах, это просто нездорово – столько весить в твоем возрасте», – причитает она.

Пенелопа так и не узнала, удавалось ли Крессиде скрыть злобное удовлетворение от очередной шпильки в ее адрес. Она выскакивала из комнаты, ослепленная слезами, слыша за спиной приглушенные смешки.

Крессида всегда точно знала, куда вонзить кинжал и как повернуть его в свежей ране. И не важно, что Элоиза оказывала Пенелопе всяческую поддержку, а леди Бриджертон делала все, чтобы укрепить ее уверенность в себе. Пенелопа не могла даже припомнить всех случаев, когда она засыпала в слезах из-за жестоких выходок Крессиды Купер Тумбли.

Слишком многое сошло с рук Крессиде в прошлом. И все потому, что у Пенелопы не хватало смелости постоять за себя. Но этого она ей не отдаст. Только не ее тайную жизнь, единственный уголок ее души, где она была сильной, гордой и бесстрашной.

Что ж, возможно, Пенелопа не умела защитить себя, но леди Уистлдаун – умеет!

– Пенелопа? – осторожно окликнул ее Колин.

Она тупо уставилась на него, не сразу вспомнив, что уже 1824 год, а не 1814-й, и она сидит в карете рядом с Колином, а не забилась в угол бального зала, прячась от Крессиды Купер.