Он слышал, как его люди перешептывались между собой. Для этих светловолосых гигантов, потомков викингов, оскорбление смывалось лишь кровью. Уже их руки потянулись к мечам, а глаза изучали, сколько вооруженных людей находится в дверях зала. Но всего лишь одним движением он заставил их замолчать. Бодуэн приказал своей дочери:
– Иди к себе.
Матильда безмолвно, но с горделивой медлительностью повиновалась и покинула зал. Проходя мимо отца, она склонила голову, но мимо герцога она прошла, высоко подняв ее, дабы показать всему миру, что отказывает ему в приветствии. Бодуэн подошел к своему гостю.
– Сын мой… – начал он. Но тот прервал его.
– Не стоит, граф, одаривать меня тем титулом, в котором мне только что было отказано. Мне известны ваши благие намерения. Не будем придавать значения тем словам, которые были здесь сказаны. Позвольте мне вас покинуть, я не намерен более оставаться.
Присутствующие, которые были взволнованы и немного разочарованы, учтиво отступили назад, когда он со своей свитой прошел к выходу. Норманны ушли, так ни разу и не обернувшись. Они вскочили на своих лошадей, которые были сильны как быки и могли галопом нести воинов в полном вооружении и в доспехах, и кавалькада без промедления покинула фламандский город.
Тем осенним вечером под затянутым тяжелыми облаками небом еще долго слышался грохот копыт варварской кавалерии.
Гийом не мог забыть нанесенного ему оскорбления, но не могла забыть его и Матильда. С опущенными поводьями он доскакал до своей Нормандии, до самого Бриона, который осаждал уже три года. То была ужасная, изнурительная осада, но Гийом был настойчив. Эта неподвластная ему, дикая страсть к юной княгине, которую он встретил при дворе владыки Франции Генриха I, заставила его покинуть свои войска, осаждавшие город, и с нетерпением направиться в Лилль преисполненным надежды.
Когда он после этого вернулся к стенам осажденной крепости, он не прибег к тем жестоким мерам, которые использовал ранее, дабы подавить мятеж знати. С первых дней его правления Нормандия страдала от междоусобиц и сам он часто оказывался на волосок от смерти. В Брионе Ги Бургундский руководил противостоянием, которое принесло ему спорный титул герцога. Для Нормандии и для тщеславия Гийома имела решающее значение скорая победа над ним. Но все это мгновенно было вытеснено из его сердца светловолосой девушкой. По возвращении Гийом стал более молчаливым и более замкнутым.
Роже де Монтгомери, который всегда сопровождал его, попытался сломать эту тревожную стену молчания, но потерпел поражение.
– Оставь меня в покое, – сказал Гийом, но таким угрожающим тоном, что тот мгновенно подчинился.
Во время невыносимых дней Божьего перемирия, которое начиналось в среду вечером и заканчивалось в понедельник рано утром (оно давало передышку осажденным и им приходилось сражаться лишь с голодом), было видно, как он объезжал на коне частоколы первой линии обороны, выкрашенные в голубой, зеленый и красный цвет. С непокрытой головой он проезжал через полевой лагерь, ни на кого не глядя. Вид у него был отсутствующий. На его руке, затянутой в перчатку, сидел сокол, которого он время от времени по привычке подбрасывал в воздух. Таинственно появлялась птица из пелены густого октябрьского тумана и вновь исчезала в красной листве какого-нибудь леса.
Когда же вновь пришло время приступа, он первым сел на коня и с воинственным кличем поднял свою боевую секиру, под ударами которой звенели доспехи и раскалывались шлемы. В дикой скачке вместе со своими закованными в железо всадниками он пытался прорвать оборону. Но его неистовство точно так же пугало приближенных, как к его печаль в дни примирения.
– Я спрашиваю себя, что же у него на сердце, – задумчиво сказал Одон из Бае своему сводному брату. – С тех пор, как он вернулся из Лилля, он сам не свой… такой мрачный… такой отсутствующий.
Роже де Монтгомери, который в этот момент упражнялся в метании дротика, лишь пожал плечами.
– Ему причинило боль оскорбление, которое там нанесли. Почему он не прислушивался ко мне? Он бы вновь обрел душевный покой.
– Что ты ему советовал?
– Отправиться с войском в Лилль, предать город огню, а жителей перебить. Что же касается девушки…
Он сделал паузу, не спеша отвел руку и метнул дротик, который совершенно разрушил сделанную из соломы мишень.
– Что же касается девушки?…
Грубый смех Монтгомери вспугнул ворона на соседнем дереве, который громко закаркал и улетел. Монтгомери поднял дротик и воткнул рядом с собой в землю.
– Он должен натешиться с ней вдоволь, а затем заколоть ее. Это и будет подобающей местью, да и другим не повадно будет.
Одон не возмутился, но покачал головой.
– Она девушка знатного происхождения. Король Франции приходится ей дядей, а Гийом не может вести против него войну, пока не навел порядок здесь. Это и печалит его…
Придворный шут Галле прислушался к их разговору. Он уронил красные мячи, которыми жонглировал перед этим, и, одним кувырком оказавшись рядом с господами, оскалил зубы.
– Вы заблуждаетесь, отважные рыцари. Наш герцог мечтает о любви, а не о мести. Он любит ее, – добавил он голосом Одона, – и это его печалит.
Монтгомери дал ему пинка, от которого Галле откатился к самому берегу реки.
– Что шут понимает в любви?
Прав был Галле, а не Одон. Гийом страдал от любви, от той любви, которая очень близка к ненависти. Он не мог вырвать из своего сердца образ этой прекрасной и жестокой девушки, и тоска по ней отравляла ему жизнь. Когда он засыпал, она являлась ему во сне со своими большими, ясными глазами, белой кожей, звонким голосом и изящным станом. Все чаще снилось ему, как после трудного дня битвы она лежит в его объятиях – нежная и покорная, свежая, как горный источник. От таких снов он пробуждался в смятении, задыхаясь, весь в поту. Тогда, как укус пчелы, его жалило воспоминание о нанесенном ему оскорблении. И он опять видел перед собой всю сцену: зал с фантастически расписанными стенами, светлые лица женщин, испитые лица мужчин и среди них лучезарный образ этой облаченной в белое надменной девушки, которая произносит презрительные слова. Ублюдок!.. Она назвала его ублюдком и тем самым разбередила старую рану.
Его бранили ублюдком за то, что он чересчур молодым приобрел власть и с тех пор должен был то как охотник, то как преследуемый, загнанный зверь, терпеливо, как ткач шерстяной нитью, сшивать рассеянные части своего герцогства. Позже он понял, что лишь собственная сила и мужество делают мужчину мужчиной. Тогда он из своей позорной клички сделал почетный титул и отныне подписывался – «Гийом Ублюдок».
Но в устах Матильды это слово вновь прозвучало презрительно и оскорбительно. С тех пор он часто представлял себе, что он убивает ее, хватает ее руками за белую шею, видит ужас в ее больших голубых глазах, слышит ее рыдания и, быть может, даже мольбы о пощаде… от подобных снов он тоже пробуждался, трепеща и полуобезумев от боли. Тогда он бросался к своему коню, вскакивал на него, несся во весь опор в черные густые леса и не успокаивался до тех пор, пока едва ли не до смерти загонял свою лошадь.
Но, увы, после бешеной скачки он ощущал, что его любовь стала еще крепче, а тоска столь сильной, что заглушала ненависть. Она воистину создана для него, эта гордая Матильда, и подходит ему во всем.
И по ночам, когда он лежал и бодрствовал в палатке, прислушиваясь к неспокойному сну людей и далекой перекличке стражи, случалось, что он, тоскуя, простирал к ней руки…
Он стал столь странным и отчужденным, что священники из его свиты крестились, столкнувшись с ним взглядом, хватались за четки и принимались твердить молитвы. Уже поговаривали, что герцогом Гийомом овладел злой дух, как это произошло с его отцом, герцогом Робертом. Ибо прежде, чем он отправился на покаяние в Святые Земли, его называли Роберт Дьявол.
Наконец, Брион пал. Однажды утром знамена, которые развевались на башнях замка, были спущены. При бледных лучах холодного утреннего солнца отряд всадников покинул полуразрушенную крепость и медленно, извиваясь как змея, спустился по горной тропе к реке Риели. Во главе отряда ехал мужчина огромного роста. У него было копье из ясеня, которое он упирал концом в бедро, щит на руке, а тело прикрывала сплошная кольчуга, сверкавшая на солнце, но на нем не было шлема. Шлем и длинный меч лежали на подушке, которую держал человек, ехавший за ним верхом. За ними следовал весь отряд воинов, и флажки на их пиках весело трепетали на ветру.
