Винертова молчит. Ее муж начинает в волнении бегать по комнате.

– Разве Итка нам что-нибудь рассказывала! Мы об этом и сами не имеем никакого представления. Что посеешь, то и пожнешь. Я всегда говорил, что это темная личность!

– Замолчи!

Винерт мгновенно замолкает. Его жена приказывает ему, словно послушному псу.

– Я считала, – говорит она, глядя мне прямо в глаза, – что ей неплохо живется.

– Жаль, – отвечаю я, – что вы так мало ею интересовались.

Винертова кладет руки на стол и медленно сжимает их в кулаки. Но продолжает говорить спокойно, даже холодно.

– Знаете… это судьба. Я тут ни при чем. Мой первый муж был человек бесхарактерный, слабый… А потому делал вид, что ищет какой-то смысл в жизни. Это свойственно слабым людям. Но все это просто увертки, обман и эгоизм. И я имела право с ним развестись. Итка любила его больше меня, но суд отдал ее мне. А я была молода, мне хотелось жить. Итка считала отца жертвой, а меня черствой эгоисткой. Но эгоисткой-то была она. Как большинство детей. Я защищала свой дом, свою семью и не собиралась из-за дочери похоронить себя. Пять лет назад умер ее отец. Мы с мужем живем неплохо, и Итка это видела. – Винертова произносит последнюю фразу с вызовом. – Но она с первой минуты возненавидела своего отчима, хоть он и старался быть ей неплохим отцом. Но все было напрасно, они стали смертельными врагами. Он все чаще убегала из дому. К своему отцу, к знакомым. Натерпелись мы с ней. Потом она начала сама зарабатывать, стала самостоятельной, и мы надеялись, что она образумится, поселится отдельно от нас. Ведь сюда она возвращалась неохотно. После работы отправлялась куда-нибудь развлекаться, и знакомые у нее были соответственные. Квартиры она себе не нашла, хотя вроде и искала. Снимать комнату ей не хотелось, да и не каждый пустил бы ее к себе. Я уже не могла с ней ничего поделать. Она мне стала чужой. Она не раз упрекала меня, что я бесчувственная, отравила ей детство. Даже став взрослой, Итка ничего не поняла.

– Но она нам за все отплатила, – прерывает жену Винерт. – Она ходила задрав нос. Я недавно сказал ей, чтобы она лучше переезжала к тому типу, пока я ее не выкинул отсюда, но она меня оборвала, никуда, мол, она сейчас переезжать не собирается.

– Перестань!

Винерт смолкает, словно внезапно онемев, а Винертова холодно продолжает:

– Она заявила, что уйдет, только не сейчас. У нее был какой-то план. Думаю, это было связано с тем человеком. В чем-то они не поладили. В последнее время ее что-то беспокоило. Мы так и не знаем, кто он. Она никогда не называла его имени.

Винертова встает.

– Пойдемте со мной!

Я молча иду за Винертовой. Она ведет меня через супружескую спальню в небольшую комнату.

– Вот здесь она жила.

Винерт, нахмурившись, следует за нами. Участковый замыкает шествие.

Комната больше похожа на детскую, чем на жилище молодой девушки. На стене в рамке фотография улыбающегося мужчины. Нетрудно угадать, что это отец Итки.

Винертова выдвигает ящик туалетного столика.

– Итка не знает, что у меня второй ключ, – говорит она и вынимает из ящика небольшую коробочку. – Все это лежит здесь уже месяца три. Должно быть, подарочек приготовила для своего кавалера. Ему уж давно пора его получить.

– Вы хотите сказать, что они поссорились?

– Да, – без колебаний говорит Винертова.

Может, это и не так. Но с другой стороны, она – мать, и уж кому, как не ей, почувствовать перемену в настроении своей дочери… Я открываю коробочку. В ней на черном бархате покоится золотая зажигалка. С обеих сторон на блестящей поверхности выбита монограмма – Г. Ф.

Зажигалка явно дорогая. Швейцарского производства. Разумеется, контрабандный товар. Монограмму наверняка сделали позже, уже у нас. Несомненно, это подарок мужчине, чьи инициалы – Г. Ф. Человек этот курит дорогие сигареты, как мы установили во взорванной квартире Романа Галика. Теперь к тем сведениям, которые У нас о нем уже имеются, прибавилась эта монограмма.

– Я следила за ней не из простого любопытства, – оправдывается Винертова, – все же это моя дочь.

– Что еще вам известно, пани Винертова?

Женщина молчит, плотно сжав губы.

– Да говори же! – понукает ее Винерт. – Тебе все равно могут не выплатить, хоть ты и единственная законная наследница.

Винертова бросает грозный взгляд на мужа. Подойдя к фотографии Иткиного отца, она снимает ее со стены и кладет на постель лицом вниз. С обратной стороны фотографии приклеен бумажный карманчик. В него всунуты три сберегательные книжки на разные фамилии и на поручителя, несомненно, фамилии все вымышленные. Общий вклад, разложенный приблизительно на равные части и сделанный года полтора назад, равняется четыремстам семидесяти тысячам крон.

– Почти полмиллиона, – выразительно подчеркиваю я. – Вас это не удивляло?

Винерт, стоя на пороге комнаты, вызывающе покачивается с пятки на носок.

– А что, в наше время все люди должны быть без денег? – произносит он ядовито.

Я отмечаю номера книжек и говорю:

– За сохранность этих книжек вы в ответе. Впрочем, участковый пока останется здесь. Ничего не трогать. Я пришлю людей, которые осмотрят комнату.

Винерт пытается протестовать. Участковый спокойно берет его под локоть и выпроваживает из комнаты. Вслед за ним я прошу выйти и Винертову. Она не противится, только смотрит на меня укоризненным взглядом.

– А что же с ней, – спрашивает она нерешительно, – с моей дочерью?

– Случай довольно сложный, – отвечаю я. – Мы еще сами не все выяснили. Наберитесь терпения.

Больше я не могу тут задерживаться. Монограмма Г. Ф. – серьезная улика, быть может, одна из самых важных.

А в общем, я думаю, что Итка Шеракова была для своей матери тяжелым бременем, которое досталось ей в наследство от первого брака.

Но супруги Винертовы напрасно рассчитывают на оставшиеся после Итки полмиллиона.

Мне нужно срочно ехать в управление. Необходимо послать к Винертам группу из трех человек с надлежащими полномочиями и ознакомить с инициалами Г. Ф. всех принимающих участие в операции.

Действовать надо немедленно. Наступает вечер. Все учреждения закрыты. Это задерживает расследование. Кое-какие сообщения будут поступать даже ночью. Все группы должны выполнить поставленные перед ними задачи еще до рассвета. Расследование близится к концу. Мы окружили врага, и ему не вырваться. Или все-таки это возможно? Пожалуй, разумнее всего – слегка притушить свой оптимизм. Собственно говоря, что, в конце концов, мне известно? Разве я уже схватил за ворот преступника?

Как бы не так! У него по-прежнему развязаны руки. Он чувствует опасность и может найти лазейку, чтобы ускользнуть из расставленной ему сети. Он наверняка уже что-нибудь придумал. Я уверен, что все преступления – от взрыва на железной дороге до убийства Итки Шераковой, включая и те, что еще, видимо, станут нам известны, – дело его рук. Все неопровержимо доказывает, что именно он был душой всей операции. Этот Г. Ф.

Я должен бодрствовать еще одну ночь, сохраняя при этом ясную голову, способность координировать все наши действия, быстро и оперативно принимать решения, какие бы трудности перед нами ни возникли.

Но когда я пытаюсь обдумать ситуацию, я чувствую, что голова моя точно налита свинцом. А тишина и безлюдность кабинета неотвратимо клонят меня ко сну. Нет, нужно встряхнуться. Вызываю по телефону машину. Сажусь в нее и, захлопнув дверцу, говорю шоферу:

– Очень прошу вас, толкните меня в бок, как только я перестану свистеть.

Шофер удивленно смотрит на меня, но потом послушно кивает:

– Будет исполнено.

Мы трогаемся. Дорога предстоит долгая, и я все время тихо насвистываю. Пока что водителю не приходится толкать меня под ребро. Эта миссия ему должно быть, не слишком улыбалась. На его счастье, я не заснул. Наконец-то я выхожу из машины и радуюсь, что могу больше не свистеть: во рту у меня все пересохло.

Я поднимаюсь на второй этаж дома в предместье. Здесь живет наш врач, с которым мы обычно встречаемся, только осматривая очередного покойника. И естественно, мое посещение его удивляет.