– Ведь ему предстоит еще немало пролежать на больничной койке, – сказал главный врач. – Он не должен страдать от этого вынужденного одиночества, иначе он может впасть в апатию. Если, судя по вашим словам, его пребывание в больнице уже перестает быть тайной, думаю, ему незачем чувствовать себя в заточении. А родственников у него нет.

С Геленой Дворской можно не опасаться истерической сцены. В этом-то я был уверен.

– Думаю, их встреча, – сказал я в заключение, – подействует на него успокаивающе и поможет вашему лечению.

Настало время вновь вернуть Ленку вкус к жизни, а не мучить его без конца расспросами о происшествии, в результате которого он оказался в таком печальном положении.

Карличек тоже одобрил мое решение.

– Его-то я не знаю, – сказал он, – а она настоящая Джульетта. Что ж, возможно, и он Ромео. Только те Ромео и Джульетта шли в своей любви к смерти, а эти – к жизни.

Наверняка наш Карличек влюбился в Геленку по уши и с трудом держал в узде свои чувства. Крещения огнем он не выдержал. Правда, Ленк пока еще выглядел неважно, но вообще-то Карличеку далеко до Ленка. Вот, скажем, теперь, когда стало холодно, нос у Карличека краснел, как помидор.

Гелену Дворскую я сам провожал на первое свидание в больницу. Дорогой она казалась слегка взволнованной, но, подойдя к постели больного, полностью овладела собой. Ленк улыбался впервые с тех пор, как я его узнал. Его улыбка была полна безграничного доверия к этой девушке, которая с бесконечной нежностью взяла его похудевшую влажную руку.

Врач, не таясь, облегченно вздохнул и, кивнув мне, вышел из палаты. Я последовал за ним.

Карличек, подобно поэту, с мечтательным видом сидел в моем кабинете над какой-то исписанной страницей. Бедняга зашел так далеко в своих чувствах, что наверняка писал на прощание Гелене Дворской трогательную записку.

Он поднял на меня задумчивый взор и сказал:

– Я все думаю о том унитазе. На протяжении двухсот девяноста семи километров пути, пожалуй, странно было бы рассчитывать, чтобы никто не входил в туалет.

Страница, лежавшая перед ним, содержала длинный список вопросов, которые, по его мнению, необходимо задать Ленку.

– Если мы считаем, – продолжал он с необычайной серьезностью, – что унитаз отвинчивали, чтобы расширить отверстие в полу, значит, это сделали еще до того, как на 286-м километре бросили между рельсов какой-то предмет, который и подобрали эти два типа, ожидавшие у насыпи. Но ведь я нашел две гайки именно на 286-м километре, словно унитаз отвинчивали именно там. Как-то все это не сходится. Казалось бы, задуманная операция должна была произойти дальше, но в то же время эти два лжетуриста ожидали точно на 286-м километре. Можно, конечно, не обращать внимания на все эти несоответствия, забыть о них, но остается еще один важный вопрос. Виновность Ленка, – продолжал он сурово. – Ведь, судя по его ответам, все было в полном порядке вплоть до той минуты, когда произошел взрыв. Значит, на 286-м километре он должен был бы оглохнуть и ослепнуть, чтобы не увидеть всего, что там происходило. Скажем, можно тайком отвинтить унитаз и оставить на месте болты, чтобы внешне все выглядело, как прежде. Но нельзя расширять отверстие и выбрасывать через него миллионы в надежде, что один из охранников будет спокойно смотреть в окно, а другой безучастно сидеть в углу. Ленк говорит неправду, а сержант Врана был его сообщником.

Я спокойно выслушал эту лекцию, произнесенную даже с некоторым раздражением, и в конце сказал самым мирным тоном:

– Успокойтесь, Карличек! Я уже приготовил Ленку вопросы, вытекающие из нашего предыдущего расследования. А исходя из этого Ленка следует допрашивать только как свидетеля.

Лично мне Ярослав Ленк был симпатичен. Но я заглушил свои добрые чувства и, дружески беседуя с ним, расставлял ему ловушки.

Я понимал, что если на 286-м километре он спокойно взирал на действия преступников, то уже одно это делало его виновным. Но только в том случае, если тогда действительно что-то происходило, а тут требовались доказательства.

Глядя на Ленка, трудно было сомневаться, что совесть у него чиста. Посещения Гелены Дворской явно вливали в него бодрость. На похудевшем лице появилась улыбка, пока еще слабая и неуверенная.

– Мне уже лучше, – говорил он, – но я не чувствую своих ног. Словно их вообще у меня нет. Может, я так и останусь навсегда калекой?

Это единственное, что его действительно беспокоило. Врачи утверждали, что дальнейшее лечение, особенно физические упражнения, все исправит. Но Ленк не мог избавиться от своих страхов.

– Мы с Геленой любим друг друга, – сказал он мне с мужской откровенностью, – но с ее стороны это была бы просто жертва, если бы она согласилась стать моей женой. Из сочувствия и благородства не скроишь нормальной семейной жизни, и это очень скоро стало бы ясно. Из моей женитьбы ничего хорошего не получится.

Карличека я в больницу с собой не брал, и для него настали каникулы. Да он и сам не слишком стремился познакомиться с Ленком. В последнее время он выглядел немного усталым, и его шерлокхолмсовское рвение слегка угасло. Я решил, что надо дать ему возможность немного встряхнуться.

– Послушайте, – сказал я как-то Гелене Дворской, – вы уже говорили со своим женихом по поводу ваших совместных сбережений?

Она, разумеется, поняла, что я имею в виду.

– Нет, не говорила, – ответила она спокойно. – Еслп он не скажет об этом сам, я и не заикнусь. Не меньше тридцати тысяч крон досталось ему в наследство от матери, это его личная собственность. Он, наверно, дал их в долг кому-то, кто оказался в стесненных обстоятельствах.

– И их начали ему возвращать, – добавил я.

Я довольно легко завел разговор с Ярославом Ленком об этих общих сбережениях. Тут внезапно Ленк заволновался. Я уже мог ему позволить немного поволноваться.

– Так, значит, вы об этом знаете?

– Знаю даже то, о чем вы и не догадываетесь, – ответил я как можно небрежнее. – Во время вашего отсутствия некто положил на вашу книжку три тысячи крон.

– Что? – переспросил он с каким-то непонятным мне выражением лица, и его руки, лежавшие на одеяле, нервно задвигались.

– Что с ней? Вы предъявили ей улики? Но я не мог поступить иначе. Она упала передо мной на колени.

Мне пришлось сделать умное лицо.

– Вы хотите об этом рассказать?

– Должен, – сказал он и, опустив голову на высокие подушки, устремил взгляд в потолок. На лоб его набежали тревожные морщинки.

И я услышал от него следующее.

Однажды вечером к нему явилась убиравшая его квартиру привратница, к которой он испытывал большую благодарность, и, упав на колени, призналась, что в порыве отчаяния она без его ведома сняла с его книжки сорок тысяч крон. Этой суммы не хватало ее сыну, работавшему кассиром. Он, по ее словам, при выплате пенсий каким-то образом просчитался. Произошло это как раз перед ревизией, вот мать и спасла его с помощью денег Ярослава Ленка.

Ленк рассердился, но, когда перед ним со слезами на глазах, скрестив умоляюще руки, застыли в скорбной позе все трое – отец, мать и сын, – он не выдержал и разрешил считать снятые с книжки сорок тысяч просто долгом.

– Очевидно, трехтысячный вклад от первого июля – первый их взнос, – сказал Ленк, – но мне не нравится способ, каким это сделано. Я готов признать, что у них были добрые намерения, но, так как сейчас я сам не могу с ними поговорить, передайте этой женщине, что она поступила неправильно, и отберите у нее ключи от моей квартиры.

– Конечно, я могу это сделать, – ответил я, – но, откровенно говоря, ваше поведение в этом деле мне не слишком нравится.

Ленк со смущенным видом разглядывал что-то на одеяле.

– Вы не знаете, как много сделала эта женщина для моей матери, – сказал он наконец нерешительно.

– Но вы оказались на редкость чувствительным.

В этот день я злился на Ленка: ведь по его вине мы еще больше запутались в том лабиринте, из которого нам трудно было выбраться и без сберегательной книжки Ленка. Правильность операции с этими сорока тысячами расследовалась. И никто не мог нам толком объяснить, как случилось, что с одного счета сорок тысяч чудом исчезли, а на другом чудом появились.