На завал он наткнулся примерно на четырехсотом метре. Собственно, даже завалом его назвать было трудно. Не знай Аракелов, что раньше по этому ходу пробирались они дальше, куда дальше, не будь он в этом уверен абсолютно, — тупик, в который он уткнулся, показался бы естественным, изначальным. Ну, заполз в какой-то аппендикс, заплутал в лабиринте ветвящихся ходов… Только не было этого тупика прежде! Был ход, причем как раз в этом месте расширявшийся настолько, что можно становилось — ползком, правда, не поднимая голову, — развернуться; здесь они с Венькой лежали рядышком, обсуждая, куда ползти дальше… Аракелов пощупал, осмотрел, простучал стену перед собой: она казалась монолитной, нечего и думать как-то разгрести завал этот — скала, сплошная скала.

Пятясь, он вернулся на тридцать или сорок метров, свернул в боковое ответвление, которое должно было вывести туда же, к вертикальным каналам Арфы, только более долгим, кружным путем. Однако минут через двадцать убедился, что и здесь путь перекрыт не менее надежно.

Часа два или три, а может быть, и больше — времени он не засекал, — пытался Аракелов пробиться в дальнюю часть лабиринта, но в конце концов вынужден был признать свое поражение и окончательно отступить.

Он вернулся в Колонный храм. Все тело болело — ссадины, царапины, синяки… Да, шорты и безрукавка — не самый подходящий наряд дл спелеолога-любителя. Аракелов отправился к сифону, соединяющему Колонный храм с Первым гротом, умылся: вода была морская, соленая, и потому удовольствия Аракелову эта процедура, мягко говоря, не доставила. Ничего, утешил он себя, это полезно, антисептика это.

Больше ему здесь, в пещерах, делать было нечего. Правда, вылезать наверх — тоже перспектива, прямо скажем, безрадостная. Не хотелось, ой, не хотелось Аракелову встречаться сейчас с Ганшиным. Не сорваться бы, не наговорить бы такого, чего потом вовек себе не простишь: нет ничего бессмысленнее бессильной озлобленности побежденного. Оба они с Ганшиным были уверены — каждый в своей правоте. И у Ганшина хватило сил, характера, возможностей свою правоту, если не доказать, то хотя бы навязать…

Он сидел на краю сифона, свесив ноги в воду. Ганшинский взрыв породил просадки и смещения не только в недрах острова, но и в аракеловских мыслях и чувствах. В них медленно, трудно проходила какая-то перестройка, совершались подспудные духовно-тектонические процессы, осознать которые он пока еще не мог. Но в одном он был уверен. История эта не может кончитьс просто так, ничем, не может остаться лишь одним из эпизодов его, аракеловской, жизни.

Так было уже — тридцать лет назад, когда расформировывали военно-морское училище и курсанту Аракелову пришлось искать себе новое место, новое поприще, новую точку приложения сил в изменившемся после разоружения мире. И он нашел ее, стал батиандром, «духом пучин», и не было дня, даже часа; даже минуты, чтобы пожалел он о своем выборе.

И так было снова — пять лет назад, когда вызвал его к себе Григорян, битый час ходил вокруг да около, а потом вдруг отрубил: «Все, Саша. Я понимаю, трудно это, больно, но лучше уж сразу. Не пропустила теб медицина. Окончательно. Понимаешь, тебе уже сорок пять». Скажи ему это кто-нибудь другой, Аракелов, может, и стал бы спорить, возражать, требовать… Но Григорян сам был батиандром — еще из первого набора. Он сам шагнул через этот порог. И Аракелов выслушал приговор молча. И так же молча принял новое назначение (иначе он сделанное предложение не воспринимал) — начальником подводных работ на «Руслан».

И вот теперь… А что, собственно, теперь?

Вода в сифоне пришла вдруг в движение, словно в черной ее глубине взыграла мощная рыбина, вроде того группера, что живет под скальным козырьком возле входа в туннель. Только какая же рыба может жить в этой луже? Бред!

Аракелов вскочил на ноги — как раз в тот момент, когда из черной, маслянисто поблескивавшей в свете лежавшего рядом на песке фонар показалась голова, неузнаваемая в бликующем коконе «намордника».

Ганшин?!

Быстрым движением человек выбросил тело из воды, сорвал «намордник»…

— Аина?!

— Вы живы, моряк? Живы!

Папалеаиаина шагнула к нему, обняла, спрятала лицо на груди. Вода ручьями стекала с ее тяжелых волос, и Аракелов не сразу понял, что она плачет. Плачущая Папалеаиаина — с ума сойти… Аракелов успокаивающе погладил ее:

— Что случилось, Аина? Как вы сюда попали?

— За вами… Я думала… Мы боялись… — Папалеаиаина говорила быстро, неразборчиво, всхлипывая, и Аракелов толком ничего не понимал.

— Ну, успокойтесь, успокойтесь, все хорошо, — бестолково бормотал он; увещевать плачущих женщин никогда не было его любимым занятием. — Успокойтесь же, Аина…

— Да… А вы знаете, сколько времени? Три часа ночи, ясно?

Аракелов и не предполагал, что ползал по лабиринту пещерных ходов так долго.

— Мы чуть с ума не сошли, — успокаиваясь, более связно заговорила Папалеаиаина и отстранилась от Аракелова. — Отправились вас искать. А вдруг вас тут… — Она снова всхлипнула.

— Да жив, жив я, — безрадостно отозвался Аракелов. — Что со мной будет? Вот Арфа…

— И пошли искать… Орсон и Бен сейчас в ходах, что от Первого грота… Карлос, Бенгтссен, Грант — в верхних пещерах, я им сухой путь показала… Ганшин и Жюстин…

— Ганшин? Он что, тоже? — перебил Аракелов.

— Ну конечно! Это ведь не он.

— Что «не он»? — не понял Аракелов.

— Взрыв. Это не он. Понимаете?

— Нет.

— Я тоже. И все мы тоже. Что-то случилось. Там по всей бухте — рыба кверху брюхом.

Подводный взрыв. Аракелов запутался окончательно. Если не Ганшин, то кто же? Или что?

— Все равно, — махнул он рукой. — Его взяла. Может торжествовать теперь Николай Иванович.

— Нет. Я привезла Указ. Работы остановлены.

— Зачем? Арфы-то больше нет?!

— Нет?!

— Я только что оттуда. Ходы обрушены. Замолчала Арфа.

— А может быть?.. — Папалеаиаина легко коснулась его руки.

— Нет, Аина. Это как раз те трубы. Мы же здесь все облазили. И потом — вы ведь пришли сюда, пришли с берега, во время прилива. Если бы Арфа запела — не бывать бы вам здесь.

— Я не думала об этом, моряк…

— И зря. Но теперь это неважно. Уже неважно. Остров от Арфы избавлен. Так что пусть Ганшин строит тут все, что надо.

— Он не будет строить, моряк. Он уедет.

— Почему?

— Я немножко знаю его. Строить здесь будут, да. Но уже не он.

Аракелов подумал и кивнул: понять можно.

— Но что же все-таки случилось? — спросил он, скорее просто подумал вслух.

Папалеаиаина пожала плечами.

— Если б знать…

— Узнаем, — сказал Аракелов. — Узнаем. Обязательно. Я узнаю.

— Вы?

— Да, — сказал Аракелов, отчетливо понимая, что взваливает на себя, — да. Я должен.

«Это и есть мой долг, — подумал Аракелов. — И дело мое. Узнать. И — не допустить впредь. Арфа погибла, да. Невозвратно погибла. Но сколько их еще в мире — скрытых, никому не известных арф… Сколько еще существует на свете красоты — никем не созданной, первозданной, природной. И каждый день, каждый час уничтожается где-то ее частица. Иногда самой же природой. Порой людьми. По умыслу и недомыслию, во имя разрушения и во благо вроде бы, но какое же благо может быть куплено такой ценой?» И отныне и на всю оставшуюся жизнь Аракелов сделал выбор.

Он еще не знал, как свое решение осуществлять, не строил конкретных планов. Он просто увидел путь и был уверен, что не сойдет с него никогда.

— Пойдемте, моряк, — Папалеаиаина легонько потянула его за руку. — Там все уже с ног сбились…

— Да, — сказал Аракелов. — Сейчас, Аина. Только снаряжение соберу. Без «намордника» ведь отсюда не выберешься, — и он кивнул на сифон. — Я быстро, Аина. Соберусь — и пойдем.