— Но я не сплю.

— Не спит ваш ум и тело заставляет ходить, работать, быть частицей малой машины жизни — вы лишь механизм. Ваш ум не спит, но сердце… не вставало. Вы мужняя жена, но вы любви не знали! Признайтесь, что я прав.

— Быть может, я больна? — Лиза встала, приложила ко лбу ладонь. — Мерещится такое, что стыдно рассказать подруге лучшей. В своем ли я уме?

— Вы вся в своем, — горячо прошептал Джино. — Вы светоч моих глаз, души томленье. Уже три года я молюсь на вас. В конце концов меня накажет церковь, ведь существо земное боготворю я больше всех святых. Велик мой грех, но он душе так сладок. Вы этот грех, и вы — мое спасенье!

Гулко хлопнула входная дверь.

Зыбкое пространство, соединившее на несколько минут картинную галерею и неизвестный уголок Италии, мгновенно сжалось до размеров этюда, волшебный свет, игравший среди волн, померк, и только сердце колотилось так громко, что, казалось, заглушит шаги Льва Давыдовича.

— Здравствуй, Андреевна, — поприветствовал ее директор.

Лиза молча кивнула. Голос куда-то девался. От страха или от дурного предчувствия — не к добру такие наваждения. Кавказец виноват — разбередил душу… Кому какое дело до ее жизни. Не хуже, чем у других! И этот… Джино. Что еще за имя? И слова его странные: «Вы мужняя жена, но вы любви не знали…» «Господи, о чем это я? Какие слова, какой Джино? Не было ничего! Задремала, видно, пригрезилось».

Оглянувшись, подошла к картине. Осторожно притронулась к шероховатому полотну и с испугом отдернула руку. Еще Лев Давыдович увидит! Гондольер на полотне улыбался, и Лиза принялась вспоминать — улыбался ли он раньше?

Весь день ее почему-то все раздражало. Бестолковые отдыхающие, которым все равно где проводить время — в картинной галерее или кафе-мороженом, разморенные солнцем иностранцы — три автобуса привезли, случайные вопросы и взгляды. Хотелось им всем что-то доказать, а что — и сама не знала. Что доказывать чужим людям? И зачем?

Дома накормила Генку, полистала его тетради — троечник растет, все бы на улице с ребятами гонял, вот и задают на лето — и неожиданно для самой себя разрешила двухнедельный конфликт с сыном:

— Езжай уже. Только чтоб от бабушки ни ногой, понял?!

Генка расцвел: завтра в Симферополь. Купит там недостающие триоды для усилителя, погоняет в футбол, а главное — обещанные бабушкой джинсы. Где-то в шкафу дожидается его голубая мечта — настоящий грубый коттон, фирменный знак…

— К отцу не приставай, — прервала мечты мать. — Поедешь автобусом. Прямо на первый рейс и чеши.

Николай приехал в полседьмого, привез из соседнего совхоза два ведра персиков. Ополоснул лицо, широким жестом указал на товар:

— Принимай, мать, привет от Кузьмича. Убытков ровно шесть тридцать. Берет только «пшеничной», стервец.

Муж уехал в таксопарк, а Лиза выключила телевизор и опять застыла над своими непонятными думами. Однако посумерничать не дали. Сначала пришла одна из четырех квартиранток — Тамила или Ольга, вечно она их путает, и попросила сковороду, затем в соседнем санатории завели музыку, и думать о чем бы там ни было стало невозможно.

Мельком выслушала Николая. Тот, вернувшись домой, сокрушался: «навару» сегодня кот наплакал, одиннадцать рублей, а крутился по городу как зверь. Сказала мужу о Генке — пускай бабушку порадует, заждалась, наверное. Потом смотрели программу «Время». Это тоже Николай приучил. Оно и правда удобно — газет можно не выписывать, все новости расскажут и покажут.

Легли рано, в полдесятого.

За открытым окном шелестели деревья. Танцы в санатории шли уже по второму кругу. Лиза знала, что у массовика там всего две кассеты и за вечер приходится крутить их раза четыре или пять, но вот Лещенко запел ее любимую:

Лиза тихонько поднялась, накинула халат, вышла в сад. Ночь так и не принесла прохлады. «Сбегать бы сейчас к морю», — подумала, вглядываясь сквозь ветки в огни танцплощадки. Подумала мельком, сонно, так как знала — никуда она не побежит. И поздно, и неудобно как-то — не девочка уже, сын вон в седьмой перешел…

За забором, в конце сада, послышался тихий женский смех. Мелькнуло белое пятно рубашки.

«Целуются, — без всякой горечи подумала Лиза. — Вот это реально. А то придумала какого-то сказочного Джино и сходишь с ума… Завела бы лучше хахаля. Вон и Софа советует, говорит: «Тебя сила распирает, силу гасить надо, а Николай твой только на счетчик и смотрит…» Легко Софе говорить — она уже все, что могла, погасила. Кукует теперь кукушкой…»

Лиза вернулась в дом, легла. Кровать качнуло, будто… лодку, смуглое лицо наклонилось над ней и пропало, потому что лодка вдруг поплыла, поплыла…

Она остановилась у входа в галерею, чтобы перевести дыхание.

«Может, попроситься в отпуск? — тоскливо подумала Лиза. — Я, наверное, устала — считай, четыре года без отпуска. То строились, то Генка болел… Что же это со мной? И к врачу с таким идти стыдно. Да и к какому врачу: невропатологу или, не дай бог, психиатру?»

Наваждение не отпускало ее уже вторую неделю.

Первые страхи как будто прошли. Она смирилась с Джино как с некой новой частицей своей жизни — странной, тревожащей душу. Когда гондольер «оживал» в минуты затишья, старалась не вслушиваться в его слова, не задумываться — реально ли происходящее или это только сон. Эти полусны-полуявь начинали даже нравиться ей, как и сам юноша, его пылкие взоры и речи.

Сегодня Лиза прибежала на работу раньше. На целых полчаса. Где-то в залах стучала ведром тетя Паша, уборщица. Чтобы не привлекать ее внимания, Лиза сняла босоножки, на цыпочках пробралась в свой закоулок.

Солнечное марево, струящееся из окон, привычно дрогнуло. Исчез простенок, стул, река заполнила оба зала. Лодка Джино качалась рядом.

Увидев Лизу, парень вскочил с мешковины, которой прикрывал дно гондолы.

— Любимая, вы здесь?! Так рано! Вы? Отрада мне, безумцу. Сегодня злые ветры хотели челн угнать и наш союз разрушить. Не спал я эту ночь. Весло сожгло мне руки, но ваш приход — бальзам и утоленье жажды.

— Какой союз? — удивилась Лиза. — Я вам не обещала…

— Вот знак его!

Гондольер бросил ей розу — большую, тяжелую, с капельками росы на лепестках.

— Покиньте вы меня, — прошептала Лиза. — Я в самом деле жалкая торговка. Влюбились вы в подобие мое. Иль в сон. А может, в отраженье.

— Синьора, полно вам. Вы самая земная из всех богинь, что правят нашим миром. Слепой не жаждет так увидеть свет, как жажду я обнять свою Мадонну. Идите же в мой челн!

Он протянул Лизе руку, коснулся ее пальцев.

И тут в их мир ворвалось шарканье чьих-то ног.

— Ты чево тут, Андреевна? — послышался голос тети Паши.

— Сегодня. Жду… — шепнул Джино.

Мир реки сжимался, тускнел, возвращаясь на полотно.

— Когда же? — вскрикнула Лиза.

— Ровно в восемь.

Тетя Паша подозрительно осмотрела закоулок, заглянула даже под стул:

— Ты чево, девка, сама с собой разговариваешь? Или померещилось старой? Да ты, смотрю, как невеста — с розочкой, при румянце. Ой гляди, девка…

Вечер выдался душный. Квартирантки опять что-то жарили в летней кухне. Совсем некстати Лещенко на танцплощадке в который раз уверял всю округу:

…Нам не жить друг без друга!

Пересыхало горло. Лиза несколько раз пила охлажденную воду. Не помогало. Наверное, от духоты кружилась голова, в висках позванивало.

Наконец приехал Николай. Он долго плескался во дворе под краном, сокрушался, что никак не доведет до ума душ. Затем зашел в комнату, удивился:

— Ты чего без света сидишь?

Лиза промолчала.

— А я сегодня два раза в Керчь смотался, — довольно заявил Николай. — Одного полковника с семьей доставил и еще каких-то гастролеров. Петь там будут, что ли. Короче, два червонца наши.