На этой планете не было ночи. Просто зеленый день сменялся черным, потому что вслед за уходящим видимым солнцем вставало невидимое, обрушивая на поверхность палящий поток ультрафиолета.

Поверхность… Глядя на беспорядочное нагромождение геометрических тел, заполнивших окружающее пространство, поневоле начнешь сомневаться в самой возможности существования ровного места. Гигантские пирамиды, конусы, тетраэдры, октаэдры, немыслимые ритмы острых ребер, пиков, наклонных плоскостей, винтообразных полированных граней, одинаково сумеречно-синих в свете зеленого вечера, навевали безотчетную тоску.

Черное утро меняло пейзаж.

С появлением серебряных облаков гигантские кристаллы становились прозрачными. Окружающее стремительно таяло — исчезали пирамидальные горы и конические пропасти, цилиндрические башни и ромбические утесы — все превращалось в бесплотные туманные тени, и корабль словно повисал над дымчатой пустотой.

Черное солнце поднималось выше, и опять неузнаваемо менялась окрестность.

Под мощным ультрафиолетовым излучением вся поверхность начинала светиться — сначала легким бледно-золотым свечением, потом все ярче и ярче, — пока не загоралась всеми оттенками от лимонно-желтого до оранжево-красного.

Из-за полуприкрытой шторы Андрей рассеянно следил, как наливаются текучим золотым огнем камни и дальние горы, как трепетно и безостановочно пульсирует свет в полупрозрачной толще вздыбленных пород.

Сейчас зыбкая красота светового танца вызывала горечь. Этот прекрасный, геометрически совершенный мир был мертв. Мертв с самого рождения.

И останется мертвым до окончания веков.

Вспомнились патетические слова одного из «отцов» современной космогонии Штейнкопфа: «Надо смириться, наконец, с наличием сил, которых мы никогда не сможем познать. Планеты класса «К» — чужаки в нашем звездном мире. Дозвездное вещество и жизнь — несовместимы, и живому никогда не проникнуть за барьер, поставленный самой природой. Пусть чересчур горячие головы обвиняют меня в консерватизме — я уверен в своей правоте. Докажите, что в мирах класса «К» возможна жизнь, покажите хотя бы одну бактерию с кристаллопланеты, и я первый скажу вам — идите!»

Пора смириться… Да, кажется, пора. После долгих дебатов ученые выбрали тринадцать кристаллопланет в тринадцати системах двойных звезд так, чтобы избежать случайного совпадения. Полгода юркий звездолет «Альфа» нырял в глубинах пространства и времени, и семеро разведчиков дотошно изучали загадочно одинаковые кристаллические миры. Полгода Андрей обшаривал геометрические лабиринты, до рези в глазах всматриваясь в шкалы витаскопов, смутно на что-то надеясь. Двенадцать раз надежда сменялась разочарованием.

Эта планета — тринадцатая.

Да, он хотел найти злополучную бактерию. И не затем, чтобы поколебать авторитет Штейнкопфа.

Просто за немногие годы, проведенные в космосе, он увидел и понял много. Он прочувствовал сердцем и нервами всемогущую силу и жадность жизни. Он находил следы органики на обугленных звездным пламенем астероидах и в пластах замерзшего газа на планетах-гигантах, в смертоносных радиоактивных облаках кометных ядер и в пористых железных шубах остывших звезд. Он видел километровые веретена гловэлл и микронные крестики санаций, огневок, впадающих в спячку при трех тысячах градусов по Кельвину, и радиозолий, умирающих от теплового удара при трех тысячных градуса жизнь пронизывала Вселенную, приспособляясь к самым невероятным условиям.

И он не мог поверить, не мог принять существование навеки мертвого мира — вопреки логике доказательств Штейнкопфа, вопреки очевидности.

Тринадцатая планета тоже мертва. Как те двенадцать — с самого рождения. Что и требовалось доказать.

Какие же тут неудачи? В учебниках космогонии вместо «гипотезы Штейнкопфа» появится «теория Штейнкопфа», а внизу приписка мелким шрифтом: «Экспериментально подтверждена группой советских ученых, в том числе космобиологом А. И. Савиным». Для молодого ученого такое упоминание блистательная победа, почти мировая слава.

И отныне в ночном небе будут тускло гореть тринадцать огней, как дорожные знаки «Проезд запрещен», и на пыльных гранях лабира навеки останутся его следы — последние следы последнего человека — и не смоет их дождь, не сотрет ветер, не скроет трава, — потому что ничего такого нет в мирах класса «К». И не будет.

Не будет.

Свет в камнях уже не пульсировал, а горел ровным пламенем под бархатно-черным беззвездным небом, и какая-то странная затаенность, какое-то неуловимое, ускользающее напряжение сквозило в неподвижности окрестных скал.

— Никак не можешь налюбоваться?

Рядом, попыхивая носогрейкой и кашляя с непривычки, стоял Алексей Кривцов. Носогрейку ему подарила перед отлетом невеста, но закурить трубку астрофизик решился только сегодня. Что же, он прав. Пора думать о Земле, о том, кто и как нас встретит.

Андрей молчал, и Кривцов снисходительно продолжил;

— Лабир… Занятный минерал… Вся эта молодка почти целиком из лабира… Есть мнение, что планеты класса «К» образовались в результате непосредственной кристаллизации дозвездного вещества. Так сказать, холодным способом. Без взрыва. Отсюда — уникальные свойства и самого лабира, и всей планеты…

— Алеша, родной, знаю! И про лабир, и про всю планету! — внезапное раздражение снова захлестнуло Андрея. — Слышал! Читал! Эти уникальные свойства у меня вот где сидят!

Астрофизик попятился, удивленно моргая близорукими глазами.

— Ты что, очумел? Я ведь так, для разговора…

— Прости, — Андрей смутился. — Просто эти кристаллические сестренки мне все нервы измотали. Что-то есть в них, что-то мельтешит, что-то мерещится, а что — никак не пойму. Не верю я в этот вечный покой, не верю…

— Чудак… Другой бы на твоем месте сейчас меню для званого обеда в честь защиты докторской диссертации составлял, а ты сам себя через голову перепрыгнуть хочешь. Доказал ты отсутствие жизни на планетах класса «К»? Доказал. Подтвердил теорию? Подтвердил. Что еще тебе надо? Самого Штейнкопфа переплюнуть?

— Никого я не хочу переплевывать, Алеша. Просто где-то есть во всей этой правильности ошибка. Чувствую я ее, а поймать не могу…

Кривцов пожал плечами и собирался отойти, но Андрей остановил его:

— Постой, что ты там про молодку говорил?

— Про какую молодку?

— Ну, про ту, что целиком из лабира…

— А… Только то, что эта планетка — самая молоденькая из тринадцати. Ей еще и десяти миллиардов годков нет… В самом соку…

И опять что-то метнулось в мозгу, не успев стать мыслью — тень догадки, дразнящий проблеск в тумане.

Кают-компания наполнялась. Почти весь экипаж был здесь, не хватало лишь капитана. Андрей вернулся к столу, так и не задернув портьеру. К нему наклонился Медведев, научный руководитель экспедиции:

— Вы все закончили, Андрей Ильич?

— Почти. Остался только витаскоп в квадрате 288-Б. Остальные я демонтировал. Результаты прежние: полное отсутствие органики. Тринадцатая стерильная планета.

— Ну что же… Кажется, Штейнкопф действительно прав. Все сходится…

— Очень уж точно сходится, Петр Егорыч. Настолько точно, что начинаешь сомневаться.

Медведев смерил биолога долгим оценивающим взглядом:

— У вас есть сомнения?

— Да нет, собственно… Все факты как будто верны…

— Почему вы оставили витаскоп в квадрате 288-Б? Это, кажется, у Белого озера.

— Да, это у Белого озера. Собственно, я не успел еще туда добраться… И потом… Может быть, его оставить пока, Петр Егорыч?

— Не вижу смысла. Вряд ли в обозримом будущем здесь побывает еще одна экспедиция. Наша работа, на мой взгляд, достаточно убедительна во всех аспектах. В том числе и в биологическом. А оставлять витаскоп потому, что за ним лень лететь, это, простите меня, несколько странно. Со всех точек зрения.

— Хорошо, Петр Егорыч. Я уберу витаскоп. Здесь какие-нибудь два часа лету… Сразу же после совета.

— Пожалуйста, Андрей Ильич, я вас очень прошу. Ученый должен быть аккуратным. Даже в хозяйственных мелочах…