Я с братьями ходить любил по крыше,

Чтоб сапогами не греметь, — в чулках.

Я в ужасе просил их: «Тише, тише, —

Амалия Христьяновна!..» В ушах

Был ветра свист, и мне хотелось выше.

У спутников на лицах видел страх, —

Но сам душою, страху недоступной,

Я наслаждался волею преступной.

За погребом был гладкий, как стекло,

И сонный пруд; на нем плескались утки;

Плакучей ивы старое дупло,

Где свесились корнями незабудки,

Потопленное, мохом обросло;

Играют в тине желтые малютки —

Семья утят, и чертит легкий круг

По влаге быстрый водяной паук.

Я с книгой так садился меж ветвями,

Чтоб за спиной конюшни были, дом

И клумбы, мне противные, с цветами,

И, видя только чащу ив кругом

И дремлющую воду под ногами,

Воображал себя в лесу глухом:

Так страстно мне хотелось, чтобы диким

Был Божий мир, пустынным и великим.

И, каждой смелой веткой дорожа,

Я возмущался, что по глупой моде

Акации стригут или, служа

Казенному обычаю в природе, —

Метут в лесу тропинки сторожа.

Стремясь туда, где нет людей, к свободе, —

Прибив доску меж двух ветвей к сосне,

Я гнездышко устроил в вышине.

И каждый день взлезал к нему, как белка.

За длинною просекою вдали

Виднелася Елагинская Стрелка,

На бледном тихом взморье корабли;

Нева желтела там, где было мелко…

Как по дорожкам дачники ползли,

Я наблюдал с презреньем, горд и весел,

И голый сук казался мягче кресел.

Идет лакей придворный по пятам

Седой и чинной фрейлины-старушки…

Здесь модные духи приезжих дам —

И запах первых листьев на опушке,

И разговор французский — пополам

С таинственным пророчеством кукушки,

И смешанное с дымом папирос

Вечернее дыханье бледных роз…

В оранжереи, к плотничьей артели

Я уходил: там острая пила

Визжала, стружки белые летели,

И с дерева янтарная смола,

Как будто кровь из раны в нежном теле,

Сияющими каплями текла;

Мне нравился их ярославский говор,

Когда шутил с работниками повар,

Спеша на ледник с блюдом через двор;

И брал от них рукою неискусной

Я долото, рубанок иль топор,

Из котелка любил я запах вкусный,

И щи, и ложек липовых узор;

При звуке песни их живой и грустной

Кого-то вдруг мне становилось жаль:

Я сердцем чуял русскую печаль…

Мы под дворцом Елагинским в подвале

Однажды дверь открытую нашли:

Мышей летучих тени ужасали,

Когда мы в темный коридор вошли;

Казалось нам, что лабиринт едва ли

Ведет не к сердцу матери-земли.

Затрепетав, упал от спички серной

На плесень влажных сводов луч неверный.

Не долетает шум дневной сюда;

Столетним мохом кирпичи покрыты,

Сочится с низких потолков вода;

Сквозь щель, сияньем голубым облиты,

Роняя на пол слезы иногда,

Неровные белеют сталактиты

В могильном сне… Как солнцу я был рад,

Из глубины подземной выйдя в сад.

Вдыхая запах влажный и тяжелый

Медовых трав, через гнилой забор

Перескочив, отважный и веселый,

В кустах малины крадусь я, как вор;

Над парником с жужжаньем вьются пчелы,

И как рубин, висит, чаруя взор,

Под свежими пахучими листами

Смородина прозрачными кистями.

С младенчества людей пленяет грех:

Я с жадностью незрелый ем крыжовник,

Затем что плод запретный слаще всех

Плодов земных; царапает шиповник

Лицо мое, и, возбуждая смех

Напрасно пугало твое, садовник,

Как символ добродетели, стоит,

Храня торжественный и глупый вид.

Елагин пуст, — вдали умолк коляски

Последний гул, и белой ночи свет

Там, над заливом, полон тихой ласки,

Как неземной таинственный привет, —

Все мягкие болезненные краски…

Далекой тони черной силуэт,

Кой-где меж дач овес и тощий клевер…

Тебя я помню, бедный милый Север!

Когда сквозь дым полуденных лучей

С утесов Капри вижу даль морскую,

О сумраке березовых аллей

Я с нежностью задумчивой тоскую:

Люблю унынье северных полей

И бледную природу городскую,

И сосен тень, и с милой кашкой луг,

Люблю тебя, Елагин, старый друг.

Но скоро дни забот пришли на смену

Веселым дням, и в мрачный старый дом

Вернулся вновь я к духоте и плену.

И в комнате перед моим окном

Неумолимую глухую стену

Доныне помню: вид ее знаком

До самых мелких трещинок и пятен,

Казенный желтый цвет был неприятен.

Разносчицы вдали я слышать мог

Певучий голос: «Ягода морошка».

Небес едва был виден уголок

Над крышами, где пробиралась кошка

И трубочист; со сливками горшок

Кухарка ставит в ящик за окошко;

И как воркует пара голубей,

Я слышу в тихой комнате моей.

Когда же Летний сад увидел снова,

Я оценил свободу летних дней.

С презрением, не говоря ни слова,

Со злобою смотрел я на детей,

Играющих у дедушки-Крылова,

И, всем чужой, один в толпе людей,

Старался няню, гордый и пугливый,

Я увести к аллее молчаливой.

В сквозной тени трепещущих берез

На мраморную нимфу или фавна

Смотрел я, полный нелюдимых грез;

И статуя Тиберия[6] забавна, —

Меня смешил его отбитый нос,

Замазкою приклеенный недавно.

Сентябрь дубы и клены позлащал,

Крик ворона ненастье предвещал…

Стучится дождь однообразно в стекла.

К экзаменам готовлюсь я давно,

Зевая, год рожденья Фемистокла[7]

Твержу уныло и смотрю в окно:

В грязи шагая, охтинка промокла…

И сердце скукой мертвою полно.

Решить не в силах трудную задачу,

Над грифельной доской едва не плачу.

Но вот пришел великий грозный час:

Вступая в храм классической науки,

Чтобы держать экзамен в первый класс, —

Я полон дикой робости и муки.

Смотрю в тетрадь, не подымая глаз,

Лицо в чернилах у меня и руки,

И под диктовку в слове «осенять»

Не знаю, что поставить — е иль ъ.

Я помню место на второй скамейке,

Под картою Австралии, для книг

Мой пыльный ящик, карандаш, линейки,

Казенной формы узкий воротник,

Мучительный для детской тонкой шейки.

Спряжение глаголов я постиг

С большим трудом; и вот я — в новом мире,

Где божество — директор в вицмундире.

От слез дрожал неверный голосок,

Когда твердил я: lupus… conspicavit…

In rupe pascebatur…[8] и не мог

Припомнить дальше; единицу ставит

Мне золотушный немец-педагог.

Томительная скука сердце давит:

Потратили мы чуть не целый год,

Чтобы понять отличье quid и quod;[9]

А говорить по-русски не умели.

И, в сокровенный смысл частицы ut[10]