Хотел бы я начать без предисловья,

Но критики на поле брани ждут,

Как вороны, добычи для злословья,

Слетаются на каждый новый труд

И каркают. Пошли им Бог здоровья.

Я их люблю, хотя в их толк и суд

Не верю: все им только брани повод…

Пусть вьется над Пегасом жадный овод.

Обол — Харону:[3] сразу дань плачу

Врагам моим. В отваге безрассудной

Писать роман октавами хочу.

От стройности, от музыки их чудной

Я без ума; поэму заключу

В стесненные границы меры трудной.

Попробуем, — хоть вольный наш язык

К тройным цепям октавы не привык.

Чем цель трудней — тем больше нам отрады:

Коль женщина сама желает пасть,

Победе слишком легкой мы не рады.

Зато над сердцем непокорным власть,

Сопротивленье, холод и преграды

Рождают в нас мучительную страсть:

Так не для всех доступна, величава,

Подобно гордой женщине, — октава.

Уж я давно мечтал о ней: резец

Ваятеля пленяет мрамор твердый.

Поборемся же с рифмой, наконец,

Чтоб победить язык простой и гордый.

Твою печаль баюкают, певец,

Тройных созвучий полные аккорды,

И мысль они, как волны, вдаль несут,

Одна другой, звуча, передают.

Но чтобы труд был легок и приятен,

Я должен знать, что есть в толпе людей

Душа, которой близок и понятен

Я с Музою отвергнутой моей.

Да будет же союз наш благодатен,

Читатель мой: для двух иль трех друзей

Бесхитростный дневник пишу, не повесть.

Зову на суд я жизнь мою и совесть.

И не боюсь оружье дать врагу:

Не все ли мы у смерти, — у преддверья

Верховного Суда? — я не солгу,

В словах моих не будет лицемерья:

Что видел я, что знаю, как могу,

Без гордости, стыда иль недоверья,

Тому, кто хочет слышать, расскажу, —

Живым — живое сердце обнажу.

Тревоги страстной, бурной и весенней

Я не люблю: душа моя полна

И ясностью, и тишиной осенней…

И, вечная, святая тишина:

Час от часу светлей и вдохновенней

Мне прошлой темной жизни глубина:

Там, в сумерках, горит воспоминанье,

Как тихое, вечернее сиянье.

От шума дня, от клеветы людской,

От глупых ссор полемики журнальной

Я уношусь к младенчеству душой —

Туда, туда, к заре первоначальной.

Уж кроткая Богиня надо мной

Поникла вновь с улыбкою печальной,

И я, как в небо, в очи ей смотрю,

О чистых днях, о детстве говорю.

От Невского с его толпою чинной

Я ухожу к Неве, прозрачным льдом

Окованной: люблю гранит пустынный

И Летний сад в безмолвии ночном.

Мне памятен печальный и старинный,

Там, рядом с мостом, двухэтажный дом:

Во дни Петра вельможею построен,

Он — неуклюж, и мрачен, и спокоен.

Свидетель грустный юных лет моих,

Вдали от жизни, суеты и грома

Столичного, по-прежнему он тих.

Там сердцу мелочь каждая знакома:

Узор обоев в комнатах больших,

Подъезд стеклянный, двор и окна дома.

Не радостный, но милый мне приют,

Где бледные видения встают.

Забытые молитвы, сказки няни

С улыбкою твержу я наизусть,

Родные лица вижу, как в тумане…

Там, в детстве счастья было мало, — пусть!

Как сумрак лунный, даль воспоминаний

В поэзию, в пленительную грусть

Все обращает — радость и мученье:

В душе моей — великое прощенье.

Чиновником усердным был отец,

В делах, в бумагах канцелярских меру

Земных трудов свершил и наконец,

Чрез все ступени, трудную карьеру

Пройдя, упорной воли образец,

Был опытен, знал жизнь, людей и веру,

Ничем не сокрушимую, питал

В практический суровый идеал.

Любил семью, — для нас он жил на свете;

Был сердцем добр, но деловит и строг.

Когда порой к нему являлись дети,

Он с ними быть как с равными не мог.

Я помню дым сигары в кабинете,

Прикосновенье желтых бритых щек,

Холодный поцелуй, — вся нежность наша —

В словах «bonjour» иль «bonne nuit,[4] папаша».

И скукою томительной царил

В семье казенный дух, порядок вечный.

Он все копил, он все для нас копил,

Но наших игр и болтовни беспечной,

И хохота, и шума не любил,

Подозревая в нежности сердечной

Лишь баловства избыток иль причуд,

Смотря на жизнь, как на печальный труд.

Не тратилось на нас копейки лишней.

Коль дети мимо кабинета шли,

Как можно незаметней и неслышней

Старались проскользнуть; от всех вдали,

Хранимые лишь волею Всевышней,

Мы в куче десять человек росли,

Покинутые немке и природе,

Как овощи в забытом огороде.

Володя, Саша, Надя… без конца, —

И в этом мертвом доме мы друг друга

Любили мало; чтоб звонком отца

Не потревожить, так же как прислуга,

Мы приходили с черного крыльца.

А между тем, не ведая досуга,

Здоровья не щадя, отец служил

И все копил, он все для нас копил.

Под бременем запасов гнулись полки

В березовых шкапах — меха, фарфор,

Белье, игрушки, лакомства для елки.

Зайдешь, бывало, в пыльный коридор,

Во внутренность шкапов глядишь сквозь щелки,

И то, чего не видишь, манит взор,

И чувствуешь в восторге молчаливом,

То миндалем пахнет, то черносливом.

Я с ключницей всегда ходить был рад

В таинственный подвал, где кладовая.

Здесь тоже длинные шкапы стоят;

На мрачных сводах — плесень вековая,

Мешков с картофелем и банок ряд…

Трещит тихонько свечка, догорая,

И мышь из-под огромного куля

На нас глядит, усами шевеля.

И только раз в году на именинах

Вся роскошь вдруг являлась на столе.

Сидели дамы в пышных кринолинах

И старички — ряд лиц, как в полумгле

На старомодных, выцветших картинах…

И в мараскинном трепетном желе

Свеча, приятным пламенем краснея,

Мерцала — тонких поваров затея.

Но важный вид гостей пугал меня…

Холодных блюд — остатков именинной

Трапезы нам хватало на три дня.

Все приходило вновь в порядок чинный:

Сестра сидела, скучный вид храня,

С учительницей музыки в гостиной, —

Навстречу ранним пасмурным лучам

Был слышен звук однообразных гамм.

Унылый знак привычек экономных, —

Торжественная мебель — вся в чехлах.

Но чудилась мне тайна в нишах темных,

В двух гипсовых амурах, в зеркалах,

В чуланах низких, в комнатах огромных, —

Все навевало непонятный страх;

И скучную казенную квартиру

Уподоблял я сказочному миру.

Мне жития угодников святых

Рассказывала няня, как с бесами

Они боролись в пустынях глухих.

Почтенная старушка в бедном хламе

Меж душегреек в сундуках своих

Хранила четки, ладонку с мощами

И крестика Афонского янтарь.

Я узнавал, как люди жили встарь;