Натанаэль пробудился словно от глубокого тяжкого сна; он открыл глаза и почувствовал, как неизъяснимая отрада обвевает его нежной небесной теплотой. Он лежал на кровати, в своей комнате, в родительском доме, Клара склонилась над ним, а неподалеку стояли его мать и Лотар.

― Наконец-то, наконец-то, возлюбленный мой Натанаэль, ты исцелился от тяжкого недуга ― ты снова мой! ― так говорила Клара с проникновенной сердечностью, обнимая Натанаэля.

Светлые, горячие слезы тоски и восторга хлынули у него из глаз, и он со стоном воскликнул:

― Клара!.. Моя Клара!

Зигмунд, преданно ухаживавший все это время за другом, вошел в комнату. Натанаэль протянул ему руку.

― Верный друг и брат, ты не оставил меня!

Все следы помешательства исчезли; скоро, попечениями матери, возлюбленной, друзей, Натанаэль совсем оправился. Счастье снова посетило их дом; старый скупой дядя, от которого никогда не ждали наследства, умер, отказав матери Натанаэля, помимо значительного состояния, небольшое именье в приветливой местности, неподалеку от города. Туда решили они переселиться: мать, Натанаэль, Клара, с которой он решил теперь вступить в брак, и Лотар. Натанаэль, более чем когда-либо, стал мягок и по-детски сердечен, только теперь открылась ему небесно чистая, прекрасная душа Клары. Никто не подавал и малейшего намека, который мог бы ему напомнить о прошлом. Только когда Зигмунд уезжал, Натанаэль сказал ему:

― Ей-богу, брат, я был на дурном пути, но ангел вовремя вывел меня на светлую стезю! Ах, то была Клара!

Зигмунд не дал ему продолжать, опасаясь, как бы глубоко ранящие душу воспоминания не вспыхнули в нем с ослепительной силой. Наступило время, когда четверо счастливцев должны были переселиться в свое поместье. Около полудня они шли по городу. Совершили кое-какие покупки; высокая башня ратуши бросала на рынок исполинскую тень.

― Вот что, ― сказала Клара, ― а не подняться ли нам наверх, чтобы еще раз поглядеть на окрестные горы?

Сказано ― сделано. Оба, Натанаэль и Клара, взошли на башню, мать со служанкой отправились домой, а Лотар, не большой охотник лазать по лестницам, решил подождать их внизу. И вот влюбленные рука об руку стояли на верхней галерее башни, блуждая взорами в подернутых дымкою лесах, позади которых, как исполинские города, высились голубые горы.

― Посмотри, какой странный маленький серый куст, он словно движется прямо на нас, ― сказала Клара.

Натанаэль машинально опустил руку в карман; он нашел подзорную трубку Копполы, поглядел в сторону... Перед ним была Клара! И вот кровь забилась и закипела в его жилах ― весь помертвев, он устремил на Клару неподвижный взор, но тотчас огненный поток, кипя и рассыпая пламенные брызги, залил его вращающиеся . глаза; он ужасающе взревел, словно затравленный зверь, потом высоко подскочил и, перебивая себя отвратительным смехом, пронзительно закричал: «Куколка, куколка, кружись! Куколка, кружись, кружись!» ― с неистовой силой схватил Клару и хотел сбросить ее вниз, но Клара в отчаянии и в смертельном страхе крепко вцепилась в перила. Лотар услышал неистовство безумного, услышал истошный вопль Клары; ужасное предчувствие объяло его, опрометью бросился он наверх; дверь на вторую галерею была заперта; все громче и громче становились отчаянные вопли Клары. В беспамятстве от страха и ярости Лотар изо всех сил толкнул дверь, так что она распахнулась. Крики Клары становились все глуше. «На помощь! спасите, спасите...» ― голос ее замирал. «Она погибла ― ее умертвил исступленный безумец!» ― кричал Лотар. Дверь на верхнюю галерею также была заперта. Отчаяние придало ему силу неимоверную. Он сшиб дверь с петель. Боже праведный! Клара билась в объятиях безумца, перекинувшего ее за перила. Только одной рукой цеплялась она за железный столбик галереи. С быстротою молнии схватил Лотар сестру, притянул к себе и в то же мгновенье ударил беснующегося Натанаэля кулаком в лицо, так что тот отпрянул, выпустив из рук свою жертву.

Лотар сбежал вниз, неся на руках бесчувственную Клару. Она была спасена. И вот Натанаэль стал метаться по галерее, скакать и кричать: «Огненный круг, крутись, крутись! Огненный круг, крутись, крутись!» На его дикие вопли стал сбегаться народ; в толпе маячила долговязая фигура адвоката Коппелиуса, который только что воротился в город и той же дорогой пришел на рынок. Собирались взойти на башню, чтобы связать безумного, но Коппелиус сказал со смехом: «Ха-ха, повремените малость, он спустится сам», ― и стал глядеть вместе со всеми. Внезапно Натанаэль стал недвижим, словно оцепенев, перевесился вниз, завидел Коппелиуса и с пронзительным воплем: «А... Глаза! Хороши глаза!..» ― прыгнул через перила.

Когда Натанаэль с размозженной головой упал на мостовую, Коппелиус исчез в толпе.

Уверяют, что спустя много лет в отдаленной местности видели Клару, сидевшую перед красивым загородным домом рука об руку с приветливым мужем, а подле них играли двое резвых мальчуганов. Отсюда можно заключить, что Клара наконец обрела семейное счастье, какое отвечало ее веселому, жизнерадостному нраву и какое бы ей никогда не доставил смятенный Натанаэль.

Сохранившаяся рукопись первой редакции новеллы содержит помету: «16 ноября 1815 года, час ночи». Это в буквальном смысле «ночной этюд». 24 ноября того же года писатель отправил свое сочинение берлинскому издателю Георгу Реймеру, но уже во второй, переработанной, редакции, перевод которой публикуется в настоящем издании. Из первого варианта он убрал некоторые сцены и изменил концовку. В ранней редакции содержался эпизод, рисующий прикосновение Коппелиуса к сестре Натанаэля, в результате чего она сначала слепнет, а затем погибает. В финальной сцене, действие которой тоже происходит на башне ратуши, появившийся на площади Коппелиус требует, чтобы Натанаэль сбросил вниз Клару и сам последовал бы за ней. Окончательный вариант, венчающий всю историю безумием и самоубийством героя, выиграл в психологической убедительности.

Мотив автомата, образующий главный сюжетный узел новеллы, связан в первую очередь с распространившейся в Европе рубежа XVIII и XIX веков своеобразной модой на автоматы ― механические конструкции, имитирующие деятельность человека. Газеты пестрели сообщениями об изобретениях такого рода, на ярмарках демонстрировались человекоподобные куклы. В Данциге и в Дрездене сам Гофман имел возможность наблюдать автоматических «людей», которые играли на трубе или барабане, предлагали товары покупателям и т. д.

Сохранилось любопытное свидетельство берлинского друга Гофмана ― писателя романтического направления Фридриха де ла Мотт Фуке. Он писал: «Однажды мы с Гофманом провели несколько дней в деревне. В числе собравшихся там была одна привлекательная и умная женщина. После ее отъезда многие хотя и признали ее превосходные качества, однако не одобряли размеренную безупречность ее поведения, равно как и подчеркнутую ритмичность в пении. Я возражал на это... Гофман же не присоединился ни ко мне, ни к остальным».

Не исключены и литературные источники. Мотив любви к кукле был использован в либретто комической оперы «Триумф чувствительности» (1778) Гете и в ранней сатире Жан-Поля «Избранные места из бумаг дьявола» (1789). Но если Гете ограничивается веселой шуткой, высмеивающей заимствованную из книг чувствительность, а Жан-Поль прибегает к откровенной аллегории, то Гофман представляет читателю страшный мир, где неразличимы грани между одушевленным и неодушевленным, где под угрозой уничтожения оказывается сама духовность. Пламенная любовь Натанаэля к кукле Олимпии в гротескной форме рисует нивелировку человеческой личности. Страшное соседствует со смешным. В сатирическом обличий предстает общественная психология.

Метафорой противоречивой многозначности жизни выступает в новелле мотив глаз. Глаза ― зеркало души. Гегель писал: «Душа концентрируется в глазах и не только видит посредством их, но также и видна в них» («Эстетика», т. 1). Светлые, подобные озерам, глаза Клары, как и застывшие глаза Олимпии, выражают их суть. Но глаз выступает еще и инструментом видения мира в буквальном и переносном ― художественном ― значении. В указанном месте Гегель продолжает: «Подобно тому как на поверхности человеческого тела, в противоположность телу животного, везде обнаруживается пульсирующее сердце, так и об искусстве можно утверждать, что оно выявляет дух и превращает любой образ во всех точках его видимой поверхности в глаз, образующий вместилище души».