— Вот как! — изумился Болл. — Сыщики-гангстеры нам никогда не простят, если мы не выпотрошим до конца говорящего спрута.
— Он уже так выпотрошен, что мне его становится жалко. Я хочу его успокоить. Или убить… Смотря, как он отреагирует на мой совет.
— Грэг, я должен подробно записывать все, что сейчас происходит. Это очень любопытная вещь для науки.
Я прилепил последнюю букву и вытер пальцы.
— Пиши, Свен. Диктую. «Не обманывай себя: теперешнее состояние необратимо».
Динамики выдали несколько знаков и смолкли.
— Ну, что там, Свен?
Молчание.
Я обернулся. Болл снимал с настольной лампы затемнение. Наконец, ответил:
— Ничего. «Я ушла» — и больше ничего.
— Как ушла?
— А вот так и ушла. Пора бы знать, что женщины не любят опрометчивых советов.
— «Бездна-Д-1010», вызываю на связь. Я — «Волна», я — «Волна», вызываю на связь. Прием…
Я подошел к микрофону. Взял. В руках — неприятная дрожь.
— Я — «Бездна», я — «Бездна»… «Бездна-Д-1010» слушает «Волну». Прием…
— Доброе утро, ребята! — бодро приветствовал нас голос Дуговского.
Я с тоской посмотрел на залепленный буквами акварин и дернул рубильник внешнего освещения. На фоне вспыхнувшего жемчужного зарева черные буквы казались траурной вороньей стаей.
— Доброе утро, шеф. Что нового? Прием.
— Четыре года назад «Ладога» совершала спецрейс из Ленинграда в Мельбурн, имея на борту контейнер для транспортировки биоаналоговой системы «Сенсолинг-4». Кроме сопровождавшей контейнер группы научных работников, на эйратере находился руководитель отдела высшего моделирования Александр Кером…
У меня зарябило в глазах, ноги подо мной ослабели, и я вынужден был сесть в кресло. Больше я не слушал Дуговского. Я вспомнил…
…На песчаной дорожке колыхалась теневая сеть тополиной листвы. Парк наполнен мириадами летающих пушинок. Без устали кружатся, кружатся, сбиваясь в рои и сугробы, срываются с места вдогонку за легким капризным хозяином-ветром, несутся куда-то, не зная зачем.
Я снимаю пушинку у Лотты с волос и сдуваю в общий хоровод.
— О чем ты думаешь, Лотта?
Помедлив, отвечает:
— О тебе, о себе… О нас с тобой. И еще немножко об отце.
Вздохнула… Она всегда почему-то вздыхает, когда говорит об отце.
— Ты сегодня поссорилась с ним?
Молчит. Значит, поссорилась.
— В институте?
Кивнула. Значит, расскажет.
— Понимаешь, Игорь, у него опять неудача. Как только биоаналог — так неудача…
— Если дело касается биоаналогов…
— Нет, нет, погоди! Я и без тебя знаю, что бионетика топчется в этих вопросах на месте. Но отец предполагает, что только он и Алан Чэйз из Мельбурна близки к решению этой проблемы. Сегодня он предложил мне стать прототипом своей пятой системы.
— Но ты, я вижу, не согласна, — рассеянно заметил я.
Меня удивительно мало волновали проблемы бионетики даже мирового значения. Особенно сегодня, когда пушинки тихо садились на волосы Лотты.
— Да, я отказалась. Они так страшно молчат…
— Кто?
— Биоаналоги. После наложения матрицы прототипа они почему-то замыкаются в себе и отказываются выполнять задания экспериментаторов. Может быть, оттого, что они начинают чувствовать себя живыми? Отец говорит, что это неправда, что искусственный мозг остается просто машиной, но я уже не верю ему… Мне кажется, что сенсолинги — так называет их отец — это совершенное подобие живого мозга. Три года назад с меня сняли матрицу для сенсолинга номер четыре… Сегодня я хотела взглянуть на него, однако отец решительно воспротивился. И я не знаю, чем объяснить…
Я посмеялся над страхами Лотты и закрыл ей рот поцелуем…
— Прием, прием… — выкрикивал Дуговский. — «Бездна», почему не отвечаете? «Бездна»… — Прием…
— Конец передачи! — крикнул я и ударил по клавишам.
Подбежал к акварину и с силой смахнул пропитанные глицерином буквы. Едва взглянул поверх пустынного дна, бросился к пульту.
Это было последнее, что я отчетливо помнил на станции…
Микрофон раскачивался перед лицом, как воротник огромной кобры. Быть может, это не он раскачивался — я сам. Раскачивался и кричал. Дрожал от крика, безумствуя горлом:
— Лотта-а-а, верни-и-сь!!! Лотта!!! Лотта-а-а!..
И все нашаривал пальцами регулятор громкости.
— Лотта-а! Лотта-а-а!!! Верни-и-сь!!!
Кажется, плакал.
Болл поволок в каюту. На диване я, уткнувшись в подушку, утих. А где-то внутри — раскатами:
«Ло-о-о… Го-го-о!!! Вернн-и-и-сь… Го-го-го!!!»
Вскинулся пружиной, выскочил в салон. И — прямо в люк… Сорвал одежду, растерзал пакет… Давление вминает ребра.
Вода освещена прожекторами. Кружатся, точно хоровод огней. И Манты кружатся — пушинки тополиные… А я, как сорванный кленовый лист, падаю в темные бездны. И вокруг грохочет, не утихая:
«Лотт-а-а-а!!! Верни-и-и-сь!!! Ого-го-о-о!!!»
Будто бы голос Болла слышу. Не будто бы, а реально. Говорит кому-то:
— Ничего страшного, за него я спокоен. Заработался, двое суток не спал.
Ему резко ответили:
— Я врач, и в ваших советах, мистер Болл, совершенно не нуждаюсь. — И кому-то другому, тоном ниже, но повелительно: — Перенести больного в изолятор!
— А я сказал: оставьте здесь! И улетучивайтесь из моей каюты!
Молодчина, Свен! По-товарищески…
Я открыл глаза и, свесив ноги с койки, сел. Значит, он приволок меня в бункер, сделал усыпляющий укол и поднял в мезоскафе… Ну что ж, как будто бы правильно. А вот и Дуговский… Я поднялся навстречу.
Дуговский обнял меня и, не обращая внимания, на присутствующих, потащил из каюты. Где-то крикнули:
— «Роланд» подходит!
Все заторопились на корму.
Люди что-то кричали и махали огромному белому кораблю. А я стоял и, не отрывая глаз, смотрел себе под ноги. На аккуратно сложенные щупальца и неживые тусклые глаза…
Кто-то сказал:
— Сегодня утром загарпунили. Всплыл под самым бортом. Тонны полторы — не меньше…
Я опустился на колени и погладил холодную, скользкую руку гиганта.
— Это он… — сказал подошедший Болл.
Нас обступили.
— Интересуетесь? — спросил высокий синеглазый человек. — Хороший экземпляр. Препарировать будем.
Болл крепко держал меня за запястье.
Я высвободил руку, поднялся. Сказал синеглазому:
— А мозг постарайтесь не повредить. Передайте его в Ленинградский институт бионетики, Керому. Это мозг его дочери… Очень любопытная вещь для науки.
Повернулся и пошел прочь.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Отпуск я решил провести в Ленинграде. Хотелось посетить знакомые и очень памятные мне места. Рисовал в своем воображении, как я, уставший от одиночества, растворяюсь в толпе счастливых собственной жизнью людей, ни с кем не заговаривая, не встречаясь, бреду по набережным, мостам и проспектам, перечитывая строки архитектурных поэм огромного и всегда необычного города…
Однако отпуск начался по-другому. В первый же день мой гостиничный номер был атакован отрядом наших и зарубежных корреспондентов. Я отправил Керому ампулы от регистраторов сенсолинга, сопроводив посылку запиской с кратким перечнем обстоятельств находки, и переехал в загородный кемпинг. Но тайна моего нового убежища была раскрыта журналистами так быстро, что я пожалел: напрасно не принял приглашение Болла провести отпуск вместе с ним на безлюдных озерах северной Канады. И совсем неожиданно в кемпинге появился Кером.
Я вышел из палатки, повесил у входа табличку «Свободно». Обернулся и увидел его, идущего по хвойному насту, поставил у ног саквояж, подождал. У меня в кармане был билет на самолет в Варшаву, до отлета оставалось три часа.
Кером приближался неторопливо, прихрамывая. Высокий, как всегда респектабельный, с горделивой осанкой. Ослепительно белый костюм, белая шляпа и неизменный светло-розовый галстук. Пристальный взгляд серых внимательных глаз, седина на висках, загорелые скулы… Обнял меня, тяжело навалившись грудью. Сказал:
