Я лежала навзничь, радио все еще было настроено на волну спортивной передачи. Стадион бурлил. Комментатор буквально надрывался, стараясь перекрыть шум. Постепенно я впала в забытье, и все звуки слились в одну сплошную какафонию. Сон у меня был лихорадочный, беспокойный. Мне снилось, будто я стою у забора, ограждающего школьную бейсбольную площадку. Мой дружок Билл Бакнер увидел меня и пригласил на поле брани. Я начала перебираться через забор, но тут у меня отнялась нога. Я глянула вниз и увидела грустное лицо ребенка, старавшегося стянуть меня со стены. Я не могла отцепиться, хотя вся сцена и ландшафт вдруг изменились. Затем такое изменение произошло не раз и не два, но дитя вцепилось в меня, как клешней, и не отпускало.

Я знала, что сплю, старалась выбраться из кошмара. Но то ли виски так подействовало, то ли микстура, которой меня снабдили в клинике, проснуться не могла. Трезвонивший телефон тоже стал частью кошмара; теперь почему-то в нем участвовали эсэсовцы. А ребенок все тянул меня вниз и хныкал, хныкал... В конце концов мне удалось вернуться к реальности; одеревеневшей рукой я взялась за телефонную трубку.

– Привет, хэлло, – пробормотала я.

– Мисс Варшавски?

Легкий тенорок показался мне знакомым. Я боролась со своим телом, пытаясь подняться, наконец прочистила горло:

– Да. Кто говорит?

– Питер Бургойн из госпиталя в Шомбурге. Я не вовремя позвонил?

– Ничего. Я спала, но пора и подниматься. Не могли бы вы подождать у телефона?

Я неуклюже встала и потащилась в ванную комнату. Сняла одежду, в которой заснула, и встала под холодный душ, так что струи ударили по волосам и носу.. Я знала, что Бургойн ждет у телефона, но не могла удержаться от искушения проволынить еще минутку, промыть слипшиеся волосы шампунем. Чистые волосы – ясные мысли.

Закутавшись в плед, я уже более энергично перебралась из душевой в спальню. Бургойн, как оказалось, действительно не бросил трубку.

– Извините, заставила вас ждать. Я попала в аварию прошлой ночью, а потому меня накачали в клинике снотворным.

– Авария? Автомобильная? Надеюсь, не очень серьезная?

– Да нет, это было не авто. Меня слегка порезали ножом. Вид ужасный, но не смертельно.

– Ну, может быть, мне лучше перезвонить, – нерешительно предложил он.

– Нет, нет, все в порядке. В чем дело?

Он сказал, что был поражен, прочитав в газетах о смерти Малькольма.

– И какой удар для вас, особенно после смерти девушки и ребенка. А теперь и вам досталось. Я очень сожалею.

– Спасибо. Очень мило, что позвонили.

– Послушайте... Я хочу пойти на похороны девушки. Возможно, мне не следовало бы этого делать, но я искренне огорчен тем, что мы не смогли ее спасти.

– Это – завтра, – уточнила я. – Храм Гроба Господня, в Кеннеди. В час дня.

– Да, я знаю, уже звонил им домой. Дело в том, что мне как-то неловко идти одному. Вот я и подумал... Послушайте, а вы не собираетесь пойти?

Я скрипнула зубами.

– Разумеется, да. Я пойду с вами, – сказала я без особого энтузиазма. – Как вы хотите – встретиться прямо в церкви или заедете за мной?

Он решил, что лучше, если он заедет за мной в половине первого. Не разглядывать же в церкви всю толпу: родных, священников, соучеников... Я дала ему свой адрес и повесила трубку.

Сколько же пациентов умерло на его операционном столе? Если много, то переживает ли он так сильно всякий раз? Возможно, довольно высокий уровень жизни в районе расположения госпиталя в Шомбурге не так часто поставлял патологических рожениц с высокой степенью риска в его чистенькое родовспомогательное отделение. Возможно, Консуэло была первая с преждевременными родами с тех пор, как Бургойн перебрался из Чикаго. А если он и вправду затянул с началом лечения из-за того, что она мексиканская иммигрантка?

Я позвонила Лотти и сказала, что поеду не с ней, а потом вновь улеглась в постель. На этот раз спала крепко, без кошмарных сновидений и проснулась около пяти утра.

Я облачилась в шорты и свитер и пробежала километра четыре до гавани полюбоваться рассветом. Тот же самый или похожий рыбак снова пытался что-то выудить из сонной воды. А удавалось ли ему вообще поймать кого-нибудь? По пути домой я вознамерилась немного попрыгать, но резкие движения тотчас дали о себе знать щемящей болью в подбородке. Ладно, пусть еще неделька пройдет...

Мистер Контрерас открыл мне парадную дверь.

– Хотел проверить, – заявил он, – свои идут или чужие. Ты сегодня получше себя чувствуешь?

– Значительно. Спасибо!

Я поднялась по лестнице. Не скажу, что утро – мое самое любимое время суток. Тем более что в течение лета я в первый раз встала так рано. А потому и настроения для светских бесед не было.

Я подошла к сейфу, встроенному в один из стенных шкафов, вынула револьвер. Редко его ношу, но если Роулингс захомутал Серджио, а я напишу жалобу, оружие может понадобиться. Я тщательно почистила, смазала и зарядила «смит-и-вес-сон». С полной амуницией револьвер весил два фунта – без практики непривычная тяжесть. Я заткнула револьвер за пояс и немножко потренировалась, быстро вынимая оружие и вновь укладывая его на место. Конечно, хорошо бы регулярно посещать стрельбы, но когда у вас миллион других забот...

Затем я прошла в кухню. Ягодный йогурт пришелся кстати, я с легкостью съела два стаканчика, перелистывая «Геральд стар». Там был спортивный отчет, который я уже знала... Я бросила стаканчики в посудомойку. Благодаря стараниям мистера Контрераса это была единственная грязная посуда в доме. Наверное, стоит почаще приглашать его ужинать...

Я оглядела жилую комнату. Беспорядок страшный, но все удобно, комфортно. И я вовсе не думала прибираться только потому, что Бургойн пригласил меня на похороны Консуэло. Следуя той же логике, я не прикрыла покрывалом постель, а шорты и свитер швырнула в кучу другой одежды, валявшейся в кресле.

Пройдя в ванную, я вновь постаралась трезво взвесить ущерб, нанесенный моему лицу. Красно-пурпурные тона уже наливались желтизной и голубизной. Когда я прижимала язык к внутренней стороне ранки, то боли не было, хотя ощущались скрепки швов. Пирвиц был прав: до свадьбы все заживет. Мне показалось, что макияж лишь подчеркнет ужас моей физиономии, поэтому ограничила свой туалет тщательным ее промыванием и присыпкой, которой меня снабдили в «Бет Изрейэль».

Для похорон я выбрала темно-синий костюм, его пиджак-болеро был достаточно длинен, чтобы спрятать револьвер. В белой батистовой блузке, новых колготках телесного цвета и туфлях на низком каблуке я выглядела подготовишкой воскресной школы.

Бургойн прикатил примерно в 12.30. Впустив его в дом, я вышла на лестничную площадку посмотреть, что предпримет мистер Контрерас. Он выбежал быстро, как паук. Я тихо посмеивалась, слушая:

– Извините, молодой человек, куда это вы направляетесь? Бургойн был потрясен.

– Я иду с визитом к леди с третьего этажа.

– Варшавски или Каммингс?

– А вам-то зачем это знать? – Бургойн пустил в ход интонацию доктора при разговоре с истеричным пациентом.

– У меня есть на то причины, молодой человек. Не ждите, пока я вызову полицию. Итак, к кому вы идете?

Еще до того как Контрерас потребовал предъявить водительские права, я крикнула ему, что знаю визитера.

– О'кей, куколка! – Мистер Контрерас сбавил тон. – Хотел убедиться, что он не из тех дружков, которые тебе не угодили и ты не хочешь их видеть.

Я торжественно поблагодарила его и дождалась Бургойна у двери в квартиру. Он легко взлетел наверх, дыхание ровное-ровное. В синем летнем костюме и с хорошо уложенной шевелюрой, он смотрелся нарядней и красивей, чем тогда, в госпитале.

– Привет, – сказал он. – Приятно вас видеть снова... Кто этот старик?

– Сосед. Хороший друг. Настроен биться из-за меня насмерть. Из самых лучших побуждений, пусть это вас не огорчает.

– Да нисколько. Вы готовы? Поедем в моей машине?