Господи, да ведь я нашла раритет из раритетов – редчайшее платье тигровой раскраски Лилли Пулитцер… с подходящим шейным платком.

– Я не собираюсь заниматься продажей этого добра, – отвечает Люк. – Так что пусть лучше оно достанется тому, кто может это оценить. А это, судя по всему, ты.

– Я серьезно, Люк, – говорю я. При этом склоняюсь к сундуку и выуживаю оттуда немного помятую, но совершенно настоящую голубую бархатную шляпу Джона Фредерикса, – у тебя тут собраны совершенно замечательные вещи. Все, что им нужно, это немного нежности, любви и заботы.

– Очень точное замечание, – Люк разворачивает деревянный стул, усаживается на него верхом и внимательно смотрит на меня. – Это то, что нужно всему Мираку.

– Нет, это место просто сказочное. Вы просто молодцы, что умудрились сохранить его таким.

– Да, это было непросто, – отвечает Люк. – Во времена кризиса 1929 года мой дед потерял практически все, в том числе и урожай того года, из-за засухи. Пришлось продать тогда много земель, чтобы хотя бы заплатить налоги.

– Правда? – я забываю о сундуках и с интересом слушаю Люка.

– Потом была фашистская оккупация. Деду удалось избежать расселения офицеров СС в Мираке: он сказал, что у моего отца инфекционная сенная лихорадка… Никакой лихорадки, конечно, не было, но немцы стали искать другое место. Но все равно годы войны были не лучшими для виноделия.

Я усаживаюсь на крышку сундука рядом с тем, что я только что распотрошила. Подо мной какой-то бугор, но я едва замечаю это.

– Наверное, это странно – владеть местом, у которого такая история, – говорю я. – Особенно если…

– Если что?

– Ну, – неуверенно продолжаю я, – если владение шато – не совсем дело твоей мечты. Доминик что-то говорила насчет того, что ты хочешь стать… э-э… врачом.

– Что? – Он резко выпрямляется, и его глаза становятся непроницаемо-черными. – Когда это она такое сказала?

– Сегодня, – невинно сообщаю я. А в чем, собственно, моя вина?.. Доминик же не сказала, что это секрет. Хотя, учитывая мою натуру, вряд ли это многое изменило бы. – У бассейна. А что, это не так?

– Нет, не так, – говорит Люк. – Ну, то есть да, одно время хотел… Господи, что еще она говорила?

Что ты – внимательный и чуткий любовник в постели, хочется сказать мне. Что девушке не приходится самой о себе заботиться, когда она с тобой, потому что ты все сделаешь за нее.

– Ничего, – говорю я вместо этого. Потому что Доминик, само собой, ничего такого не говорила. Это всего лишь игра моего грязного, больного воображения. – Вот разве что про то, как она хочет переделать Мирак в отель или спа для выздоравливающих после пластических операций. Люк еще больше удивился.

– Пластических операций?

Я становлюсь пунцовой. О нет. Я. Только что. Снова. Это. Сделала. Я разворачиваюсь к сундукам, пытаясь скрыть краску стыда.

– Господи, Люк, да тут чудесные вещи!

– Погоди. Что сказала Доминик?

Я бросаю на него виноватый взгляд:

– Ничего. Правда. Мне не следовало… Это ваше личное дело – твое и ее… Я знаю, меня это не касается… – Но сдержаться я уже не могу и вываливаю все. – Но мне кажется, тебе не следует превращать это место в отель, – выпаливаю я на одном дыхании. – Мирак – такое самобытное место. Превращать его в отель ради извлечения прибыли – значит разрушить его.

– Пластические операции? – снова повторяет Люк все также недоверчиво.

– Я могу понять, в чем притягательность, – говорю я. – Ведь ты же хотел быть врачом, но…

– Да я не… – Люк вскакивает со стула и в два прыжка оказывается у дальней стены чердака, ероша густые, кудрявые волосы. – Я говорил ей, что когда-то, в детстве, хотел быть врачом. Потом я подрос и понял, что мне придется еще четыре года учиться после колледжа… плюс еще три года в ординатуре. А мне не так уж нравится учиться.

– О, – говорю я и снова плюхаюсь на неровную крышку сундука. – Так, значит, дело не в том, что банкиры-инвесторы зарабатывают больше, чем врачи?

– Она сказала, что я именно так все объяснил?

Я понимаю, что вступаю на опасную территорию, поэтому вскакиваю и с нарочитым удивлением спрашиваю:

– На чем это я сижу?

– Это неправда, – продолжает Люк, подходя ко мне, а я тем временем наклоняюсь к чему-то, завернутому в белую тряпку. – К деньгам это не имеет никакого отношения. Конечно, во время учебы я бы ничего не зарабатывал, а это лишние заботы. Не буду врать. Мне нравится иметь собственные деньги и не зависеть от родителей. Мужчина должен сам платить по своим счетам. Понимаешь?

– Да-да, – говорю я, разворачивая белую тряпку, намотанную на что-то длинное. – Конечно, понимаю.

– Я справлялся насчет программ медицинской подготовки для бакалавров в нескольких школах – потому что пожелай я сейчас поступить в медицинскую школу, не имея специальной подготовки, мне пришлось бы обязательно пройти научные курсы.

– Конечно, – соглашаюсь я, продолжая трудиться над тем, что было завернуто во что-то вроде белой скатерти.

– Да, я подавал заявления в пару таких школ. И меня даже приняли в школы при Колумбийском и Нью-Йоркском университетах. Но даже если бы я занимался там по полной программе, включая лето, это заняло бы целый год, который мне все равно не засчитают в годы обучения на врача. Мне это надо? Учиться еще целых пять лет? Когда мне совсем не обязательно это делать?

– О господи! – Я наконец развернула длинный твердый предмет. И разглядела, во что он был завернут.

– Это охотничье ружье моего деда, – поясняет Люк встревоженно. – Лиззи, не держи его так. – Он поспешно забирает у меня ружье, открывает и заглядывает в ствол.

– Оно все еще заряжено, – упавшим голосом сообщает он.

Теперь у меня освободились обе руки, и я могу разглядеть тряпку, в которую было завернуто ружье.

– Лиззи. – Голос у Люка все еще напряжен. – На будущее, не размахивай даже незаряженным ружьем и тем более не цель им себе в голову. У меня чуть инфаркт не случился.

Но голос его звучит откуда-то издалека. Я разглядываю платье, оказавшееся у меня в руках. Помятое, с пятнами ржавчины, белоснежное шелковое платье до пят, с узкими бретельками (изнутри к ним пришиты петельки, чтобы прятать бретельки от бюстгальтера), чудными сборками под чашами лифа и рядом пуговиц на спине – не иначе как из настоящего жемчуга.

– Люк, чье это платье? – спрашиваю я, высматривая внутри ярлычок.

– Ты меня слышала? – обращается ко мне Люк. – Эта штуковина заряжена! Ты могла себе голову снести.

И тут я нахожу ярлык. И у меня чуть сердце не останавливается – на маленьком клочке белой ткани аккуратно вышиты черным всего два слова: «Живанши Кутюр».

Меня словно мешком пристукнули.

– Живанши… – запинаясь, бормочу я и плюхаюсь на соседний сундук, потому что ноги вдруг подкосились. – Живанши Кутюр!

– Господи, – снова повторяет Люк. Он уже разрядил ружье, осторожно положил его на стул, на котором сидел раньше, и теперь заботливо склонился надо мной. – С тобой все в порядке?

– Нет, не все, – говорю я, хватаю его за рубашку и подтягиваю к себе, так что он вынужден опуститься на колени рядом со мной и его лицо оказывается совсем рядом с моим.

Он не понимает.

– Это вечернее платье Юбера де Живанши. Бесценное, уникальное вечернее платье от одного из самых оригинальных классических кутюрье в мире. И кто-то взял и завернул в него старое ружье… которое… которое…

Люк с тревогой смотрит на меня.

– И?

– Которое ПРОРЖАВЕЛО на нем!

Губы его отчего-то вдруг изогнулись. Он улыбается. Чему он улыбается? Он что, не понимает?!

– РЖАВЧИНА, Люк, – в отчаянии кричу я. – РЖАВЧИНА. Ты хоть понимаешь, как трудно вывести пятна ржавчины с такой тонкой ткани, как шелк? И посмотри, посмотри сюда… одна бретелька порвана. И подол – здесь тоже порвано… и здесь. Люк, ну кто мог сделать такое? Как можно было… УБИТЬ такое прекрасное платье?

– Не знаю. – Люк по-прежнему улыбается. Очевидно, до него так и не дошло.