Лама пододвинулся еще ближе, потом потянулся правой рукой к Платону. Он вдруг осознал, что у него не осталось более сил даже для того, чтобы отстранить вражью длань.

Вот что значит судьба!

Видно, ему на роду написано умереть под широкой ладонью буддийского монаха, издав на прощание негромкий хрип, а огненный конь – всего лишь небольшое испытание перед грядущим забвением. Лама осторожно ухватил толстыми кривыми пальцами истлевший краешек его одежды и бережно поднес к губам. Затем вдруг произнес:

– Будда пожалел тебя. Иди… Ты свободен!

Платон не верил своим ушам. Вдруг его ужалила мысль: ведь как только он поднимется на ноги, так его горло ловко захлестнет петля, после чего с торжествующей улыбкой лама наступит на поверженное тело.

Черт бы их побрал, этих азиатов!

Но лама продолжал отползать к остальным монголам, а те усиленно оказывали вору знаки наивысшего почтения – сомкнув ладони у самого подбородка, они мелко кланялись вору.

Платон украдкой перекрестился: видно, крепко за него молится перед господом усопшая матушка. Он поднялся и, не оборачиваясь на своих мучителей, стал ковылять вниз по тропе.

Высоко в небе парил орлан – горькая думка о прошедших испытаниях. Слегка покачивая крыльями, птица сделала круг над поляной, потом такой же ленивый – другой и, не дождавшись желанного, разочарованно отлетела к заснеженному хребту.

Платон брел уже целый час. Ему хотелось как можно дальше уйти от проклятого места: а вдруг монахи одумаются да приволокут его на аркане, чтобы вновь посмотреть, как он гарцует на раскаленной лошадке. Каждый шаг отдавался острой болью, и ощущение было таким, будто на тропу с него отваливаются куски мяса.

– Все! Кажись, отходился.

Платон осторожно присел на траву. Набравшись мужества, он посмотрел себе между ног. Зрелище испугало.

– Господи, теперь только в евнухи!

Платон крепко зажмурился и проклял прошедший день.

Последнее его путешествие не предвещало ничего дурного. Дорога была знакомой – истоптана десятки раз, и Платон знал на ней едва ли не каждый камень. В этот раз поездка оказалась на редкость удачной: на мохнатой низкорослой лошадке сидела красивая монголка лет шестнадцати. Она уже давно перестала спрашивать, что они за люди и куда ее везут. Видно, вполне удовлетворилась тем, что ее не трогают и кормят отборным рисом с жирной бараниной. А потом она рассчитывала на заступничество великого Будды.

По этой тропе Платон перевез уже немало девиц в сибирские селения, где продавал их на многочисленных торгах местным и заезжим казакам. Мужики, изголодавшиеся без бабьей ласки, платили за них, как правило, золотым песком, и после каждой такой поездки Платон зарывал в своем огороде по нескольку фунтов драгоценного металла.

Прежде чем превратить баб в товар, их опаивали до одури, увещевали ласковыми словами, а то и просто силком запихивали в припрятанные мешки. И только немногие из них, услышав о красавце-женихе, изъявляли желание поменять батюшкино хозяйство на далекие северные земли.

Баб излавливали в самых неожиданных местах: в поле, когда они выгуливали скот, у ручья во время полоскания белья и даже поутру, когда те справляли нужду.

В этот раз Платон с приятелями знал, куда шел. Один из купцов (молодой красивый ухарь лет двадцати пяти) подглядел в соседнем монгольском селении девицу необычайной красоты и пообещал расплатиться щедро с тем, кто отважится привезти ему дикий степной цветок. Беда заключалась в том, что девка была сговорена, и престарелый родитель дожидался ближайшей полной луны, чтобы получить за нее такой калым, какого хватило бы еще на одну длинную жизнь, – чем не радость отдавать замуж красавицу-дочь за самого богатого жениха степи!

Девушку подловили ранним утром, когда она, покинув юрту, легкой козочкой спешила к ручью. Платон вышел из-за огромного, в два человеческих роста, валуна и расторопно накинул ей шелковый мешок на голову, перевязав у самого пояса шнурком. Девица особенно не противилась, видно приняв похищение за диковатую забаву будущего муженька. Подобные прогулки, с запыленным мешком на лице, невесты знавали и в прежние времена, когда будущий муж, обуреваемый желанием, относил девицу в укромное место, где и совершал таинство супружеского обряда. Но когда невесту отвезли далеко в город и стянули с головы мешок, то красавица испытала ужас – вместо дикоглазого женишка на нее, с вожделением вытаращив круглые глаза, взирали семеро рыжебородых мужиков.

– Если увижу, что найдутся охотнички попортить товаp, – грозно пробасил Платон, оглядывая слащавые физиономии мужичков, – самолично порешу и разбираться не стану! Непорочной мы взяли девку, и прибыть таковой должна.

Девица осмотрелась. Сузила глаза, так что оставались едва видимые блестящие черточки, а потом подняла такой жуткий крик, что на соседней горе потревожила семейку орланов, которые испуганно слетели со скалы и потом долго тревожно летали, оглашая окрестность гортанными хриплыми звуками.

Похитителей настигли на третий день, в тот самый момент, когда они, скинув баулы с натруженных спин лошадей, решили передохнуть в небольшом каменистом распадке под тенью разросшегося орешника. Все произошло быстро – почти одновременно с противоположных склонов жутковатыми свистящими птицами слетели арканы и крепко затянулись на шеях похитителей. А еще через несколько секунд, громко шурша осыпающимися камнями, к орешнику вышла большая группа монголов. Старшим среди них был старик с блинообразным лицом, его кожа была почти лишена растительности, только на остром подбородке, что упрямо выдавался вперед, торчало несколько седых волос. Опираясь на кривой посох, он шел медленно, но уверенно и остановился только у ручья, который, разлившись, представлял непреодолимую преграду.

Старик слегка приподнял свободную руку – и тотчас на его ленивый жест подскочили два молодых монгола, которые бережно подняли старика на руки и, не замечая потоков воды, что мгновенно подобрались к самим краям голенищ и обильно залили подошвы, пошлепали через стремнину ручья к противоположному берегу. Преодолев водную преграду, они бережно поставили старика на землю.

– Ты, русский, – вор! – ткнул он кривой желтый палец в лежащего на земле Платона.

Платон хотел было возразить, но тугой узел веревки беспощадно затянулся на его шее, выдавив из нутра лишь хлипкий жалостливый хрип:

– Хрр…

– Это нехорошо, – погрозил старик пальцем, будто его провинность заключалась в том, что он наступил сапогом на котенка. – Такой молодой, а так безобразничаешь, – покачал старик лунообразной головой. – Ай-яй-яй! Как нехорошо!

По-русски старик говорил сносно, и можно было запросто предположить, что молодость свою он провел вдали от полынных степей, а кто знает, может быть, и ему знакомо шальное ремесло вольного добытчика.

– Ты у них старший, я знаю тебя. – И, скаля проржавевшие зубы, продолжал: – Ведь я сам такой! Я тебе покажу, какой бывает настоящая смерть.

Старик махнул рукой – пленников мгновенно поставили на ноги, скрутили запястья веревкой, и монголы, вскочив на коней, поволокли их в гору.

Степняки всегда были изобретательны на казни – вора могли привязать за конечности к двум склоненным березам, которые распрямлялись ударом топора и развешивали на макушках деревьев потроха казненного; часто степняки привязывали вора к седлу и погоняли коня до тех пор, пока его тело не разбивалось в лохмотья об острые камни.

Платон закрыл глаза – он ожидал, что монгол пришпорит коня и с первым же прыжком его череп расколется об острые булыжники. Он даже представил, как это произойдет: кость треснет полым орехом и его не станет. Но степняк управлял конем неторопливо, как будто позади брел не разбойник, а шествовала царственная особа.

– Вот мы и пришли, – произнес старик, когда они спустились к равнине, поросшей высокой травой.

Слова были произнесены с большой долей нежности. Именно таким тоном престарелый любовник обращается к своей молодой пассии.