Урмугуза не стало. Много так пропадает в степи. Чужие люди обвиняли Баймагана, что он подослал убийц к своему работнику, а сам женился на его вдове.

А Баймаган ничего не хочет знать, что говорят про него люди. Он по целым дням лежит на ковре вместе с Макен, а Гольдзейн прислуживает им, старая некрасивая Гольдзейн. Но Макен такая печальная, и Баймагана тянет выйти из коша; рядом в коше старого Хайбибулы каждый раз на шум его шагов отодвигается край ковра, которым прикрыт вход, и оттуда смотрят прямо в душу Баймагана два темных глаза, а из-за белых зубов сыплется беззаботный детский смех. Это молодая Аяш смотрит на Баймагана, и у него темнеет в глазах.

«Обманул меня Хайбибула, - думает он. - Макен все думает о своем Урмугузе… Ей скучно со мной».

Не спится по ночам Баймагану, а вместе с ночным холодом ползет к нему в кош ласковый девичий шепот, - о, он знает этот голос, который хватает его прямо за сердце! Нужно было отправить на тот свет не Урмугуза, а старую лисицу Хайбибулу: Будет ему грешить, а Аяш еще молода.

Темнее ночи ходит Баймаган и все думает о старике Хайбибуле, - может быть, старая лисица сам догадается умереть.

Отточил острый нож Баймаган и ночью, как змея, заполз с ним в кош Хайбибулы. Вот уж он слышит ровное дыхание спящей Аяш, а рядом с ней на постели, под шелковым бухарским одеялом, храпит Хайбибула. Баймаган подполз к изголовью и замахнулся, чтобы ударить Хайбибулу прямо в сердце, - он пригляделся к темноте и теперь хорошо различал спавших, - но, заглянув в лицо старику, Баймаган остолбенел: это лицо смеялось своим беззубым ртом, а старческие слезившиеся глаза смотрели на него в упор.

- Ну, чего ты испугался?.. - шепчет Хайбибула, а сам все смеется и смотрит на него. - Делай то, за чем пришел…

Страшная ярость закипела в груди Баймагана, хочет он поднять руку с ножом, но у него нет больше силы, - рука висит, как плеть.

- Убил Урмугуза, убивай и меня, - шепчет Хайбибула. - Аяш моложе твоих жен… Ты умный человек, Баймаган. Ха-ха-ха…

Эти слова ударили Баймагана прямо в голову, и он почувствовал, как на его голове открываются старые раны от лошадиных копыт и как он сам начинает весь леденеть. Жизнь быстро выходит из него вместе с горячей кровью, а старый Хайбибула делался все дальше и дальше, и только далеко-далеко, точно из-под земли, доносился его страшный дребезжащий смех и тот же шепот:

- О, ты умный человек, Баймаган!..

Баймаган крикнул, объятый ужасом, и сам испугался своего голоса, точно это кричал не он, а какой-то другой голос.

- Тише, тише… не шевелись, Баймаган, - шептал над ним голос старой Ужины, чьи-то руки удерживали его голову.

- Так это был сон?.. - спрашивал Баймаган, когда пришел в себя и увидел, что по-прежнему лежит в своем дырявом коше, а около него сидит старая Ужина и уговаривает его, как ребенка.

- Ты сорвал повязки с головы и чуть не истек кровью… - шептала ласково старуха. - Отчего ты так страшно крикнул?..

- Не спрашивай… после расскажу. Я дурной человек… я хуже всех других, Ужина.

Баймаган поправился, но сделался таким задумчивым и печальным, что никто не узнавал в нем прежнего молодца.

- О чем ты думаешь, Баймаган? - спрашивала его Макен.

- Дорогая Макен, прежде я думал всегда о себе, - отвечал ей Баймаган, - думал, как бы мне устроиться лучше других. А теперь мне жаль всех людей, потому что я все вижу и все понимаю… Да, понимаю все и понимаю то великое зло, какое сидит в каждом человеке и обманывает всех. Мне иногда делается страшно за то зло, которое и в нас и вокруг нас. Я был глуп и ничего не понимал, но за одно доброе слово, которое я сказал несчастной старухе, аллах показал мне мою собственную душу.

Через год Баймаган женился на Макен.

Впервые напечатана в 1891 году в сборнике «Русские ведомости» в пользу голодающих».

В ЦГАЛИ хранится незаконченный отрывок легенды под названием «Ак-Бозат». Содержание этой рукописи настолько напоминает «Лебедя Хантыгая», что воспринимается как один из его вариантов. Главное действующее лицо здесь тоже хаким, поющий песни и своим искусством оказывающий огромное воздействие на умы и сердца слушателей. «Песни Ак-Бозат, - говорится там, - как воры темной ночью, прокрадывались в самые черствые души, и тот, кто их слушал, точно просыпался, открывая в собственном сердце несметные сокровища. Песни Ак-Бозат заставляли богатых думать о бедных, счастливых о несчастных, сильных о слабых, умных о глупых, и везде, где проносилась такая песня, точно расцветала весна… Старый молодел, несчастный забывал свое горе, больной чувствовал себя здоровым, - вот что делала могучая песня Ак-Бозат. Это было чудо, дар неба, лучшее сокровище…»

Печатается по тексту: Д. Н. Мамин-Сибиряк, «Лебедь Хантыгая» издание Вятского товарищества, Спб., 1911 год, в серии «Народная библиотека». Устранены погрешности, обнаруженные в предыдущих изданиях.

- Где хаким [Хаким - ученый, учитель. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] Бай-Сугды? Где лебедь Хантыгая? - спрашивал Бурун-хан своих придворных. - Отчего мои глаза не видят славу и гордость моего государства? Где он, слеза радости, улыбка утешения, свет совести, - где хаким Бай-Сугды, лебедь Хантыгая?

Мурзы, беки, шейхи, тайши [Тайша - калмыцкий старшина] и князьки, присутствовавшие в палатке Бурун-хана, опустили головы и не смели взглянуть на своего повелителя, точно они все чувствовали себя виноватыми. В сущности, они просто боялись огорчить Бурун-хана печальным известием и вызвать его неудовольствие.

- Отчего вы все молчите? - спрашивал Бурун-хан, грозно сдвигая седые брови. - Отчего никто из вас не хочет сказать правды?.. Впрочем, это смешно - требовать правды от людей, которые хотят заменить мне и мои глаза, и мои уши, и мои руки, чтобы лучше пользоваться моей слепотой, глухотой и бездеятельностью… Один хаким Бай-Сугды говорил мне правду, а я не вижу его.

Еще ниже наклонились старые и молодые головы мурз, беков, тайшей и князьков, и опять никто не посмел проронить ни одного слова. Тогда смело выступила вперед красавица Джет, любимая дочь Бурун-хана, и, преклонив одно колено, сказала:

- Отец мой, прости мне мою смелость, что я решилась сказать тебе то, о чем молчат другие.

Седые ханские брови распрямились, морщины на ханском лбу исчезли, грозные ханские глаза глянули весело: разве найдется такой человек, который может рассердиться на красавицу Джет?

- Говори, Джет, моя газель.

- Отец, хаким Бай-Сугды уже давно совсем изменился, так что ты его не узнаешь… Он больше уже не складывает своих чудных песен, которые распевает весь Хантыгай. Да… Хаким Бай-Сугды заперся в своей палатке и никуда не выходит. Вот уже полгода, как он заскучал, а его жены проплакали сбои глаза… Кто-то попортил солнце Хантыгая, и оно скрылось за тучу.

Хан опять нахмурился и велел привести хакима Бай-Сугды, а красавица Джет поместилась за шелковой занавеской. Когда старый хаким, с длинной седой бородой, вошел в палатку, девушка тихо заиграла на золотой арфе и запела самую лучшую песню, какую только когда-нибудь сложил Бай-Сугды:

Алой розой смех твой заперт,

Соловьиной песни трепет

На груди твоей таится…

Никто в целом Хантыгае не умел петь лучше Джет, и все лица повеселели, а Бурун-хан посмотрел на хакима с улыбкой. Улыбнулись и мурзы, и беки, и шейхи, и тайши, и князьки, как живое зеркало Бурун-хана. Один хаким Бай-Сугды стоял перед ханом, опустив глаза, и на седых ресницах у него повисли слезы.

- Хаким Бай-Сугды, лебедь Хантыгая, что сделалось с тобой? - спросил Бурун-хан. - Никто тебя не видит… Может быть, у тебя есть какое-нибудь горе? Может быть, износилось твое платье? Может быть, твои стада постигло несчастье? Может быть, наконец, ты недоволен мной?..