С трудом переставляя налитые свинцом непослушные конечности, Аполлон бродил по окрестностям гавани. Разглядывал земные растения, смотрел на пологую равнину, мучительно напоминавшую ему что-то. Или ловил чуткими — все еще! — анализаторами степной, напоенный травами ветерок, привычно раскладывая его на компоненты, как он делал это там, на далеких планетах…

Особенно нравились Аполлону степи — заповедные земли, которые начинались сразу за портом. И конечно, море. Он мог часами стоять на берегу, глядя в пространство, на линию горизонта.

В памяти робота в эти минуты теснились смутные воспоминания, похожие на эти осенние облака, — столь же бесформенные и неуловимые. Иногда из них выплывали зримые образы.

Чаще всего это был хоровод светил — из тех, которые Аполлону довелось повидать на своем долгом веку. Он путал названия, а они бесконечной чередой проплывали перед его внутренним взором: красные тусклые карлики, обладающие чудовищной гравитацией, зеленые ласковые светила, как бы струящие спокойствие и доброжелательность, оранжевые беспокойные солнца, швыряющие в окрестное пространство факелы-протуберанцы.

С чувством, близким к ужасу, он вспоминал Черную звезду, в плен к которой едва не угодил корабль.

Но чаще всего ему, конечно, виделось Солнце, единственное во Вселенной.

А впервые он увидел его, когда покинул купол Биоцентра Зеленого городка. Было это невообразимо давно… Что осталось от той поры в том, что он, как и люди, называл памятью?

Вглядываясь в горизонт до рези в фотоэлементах — он их называл глазами, — Аполлон силился оживить, вызвать в памяти тот день, самый первый день своего самостоятельного существования. Перед мысленным взором проплывали какие-то обрывки, легкие как пар и столь же неуловимые.

…Припоминался мутный океан небытия, который вдруг непостижимым образом начинает редеть. Пелена, спадающая с инфразатора. Огромный прозрачный купол над ним, контуры которого становятся все более явственными.

…Перед ним стоит человек. Он улыбается, между тем как информация об этом человеке все более «оживает» в мозгу. Да, это он, записанный в тысячах бит информации, — Иван Михайлович Карпоносов, его конструктор и воспитатель.

Конструктор протягивает руку, помогает Аполлону сойти с упругого возвышения, на котором тот стоял.

До чего он труден, первый шаг! Как зыбко и призрачно равновесие… Но только сохраняя его, можно перемещаться в трехмерном пространстве — эту аксиому Аполлон усвоил твердо. Как это люди, его создатели, умудряются не падать?

С каждым движением, однако, белковый чувствует себя все увереннее. Каждый последующий шаг дается ему легче предыдущего.

Сделав дюжину шагов, белковый останавливается. Внимательным взором окидывает сферозал, одну за другой узнает биоустановки, расположенные по концентрическим окружностям. Каждая из них обеспечивала «пробуждение» одной из его систем — это Аполлону тоже известно.

Однако с самого начала еще не окрепшее сознание Аполлона начали беспокоить неведомые ощущения, которые никак не были отражены в его запоминающем устройстве. Поначалу это повергло его в полное смятение.

Но конструктор был рядом, он все время заботливо поддерживал Аполлона, и чувство приязни к этому невысокому, неуклюжему коренастому существу, которое подарило ему самое драгоценное во Вселенной — бытие, существование, жизнь, — вдруг жаркой волной накатило на его сознание. Видимо, именно это чувство и помогло Аполлону в первые минуты преодолеть смятение. Что потом? Робот самостоятельно проковылял до двери. Там, за этим прямоугольником, укрепленным на шарнирах, находится оно — желанное открытое пространство, не ограниченное ни стенами, ни потолком.

Аполлон вспомнил, что дверь перед ним распахнул конструктор. Что было потом, он, как ни силился, припомнить не мог: все дальнейшие события погружались в чернильную мглу.

Встреча с маленьким землянином в гавани необычайно взволновала Аполлона. Это чувство было сродни испытанному им тогда, при первом выходе в открытое пространство.

Где он видел эти светло-голубые, сияющие как две звездочки глаза?

Воспоминание ускользало, не давалось. Так выскальзывает из щупальца предмет, когда корабль находится в состоянии невесомости.

От усилий пробудить гаснущую память Аполлон утратил последние силы. Полет? Долгий полет в невесомости? Но ведь он был потом, много лет спустя, когда конструктора уже не было в живых…

Подогнув заскрипевшие конечности, робот тяжело опустился на прибрежный песок; он ощущал неумолимую гравитацию, казалось, каждой белковой клеточкой своего существа.

Берег был пустынен. Ленивые волны накатывались издалека и, дробясь, разбивались у ног Аполлона. Ласковый морской бриз приятно холодил сморщившуюся, покрытую лучами трещинок поверхность белкового. Вековая усталость въелась в каждую клеточку некогда мощного, великолепного тела, и это было необратимо. Удивляться тут было нечему: устают ведь даже материалы, и металл устает. Что уж тут говорить о такой тончайшей организации, как белковый?

В атмосфере было спокойно. Ветер с моря скорее нежил, чем беспокоил его, но Аполлон чувствовал приближение шторма. Он и сам не мог бы сказать, откуда идет это ощущение, но не сомневался в его правильности. Робот был чувствительнее к перемене погоды, чем самый чуткий барометр.

Однако думал сейчас Аполлон не об осенней непогоде: его мысли незаметно переключились на юного землянина, с которым он встретился на одной из портовых улиц. Робот чувствовал, что с Колей связана для него какая-то тайна, загадка, корни решения которой следует искать только в собственной памяти.

Незаметно наступил вечер.

На Деймосе Аполлон успел привыкнуть к тому, что день сменяется ночью мгновенно, их разграничивает бесконечно бегущая воображаемая линия терминатора, отделяющая свет от тьмы. Прошла она — и наступает полная темнота, на черном небе вспыхивают немигающие глаза созвездий. Никаких полутонов! Точно так же наступал на Деймосе скоротечный день — сразу, решительно, без всякой «раскачки», словно легким нажатием пальца воспитатель включал ослепительную лампочку.

А здесь… Ночная тьма подступала медленно, исподволь, но неотвратимо. Тени удлинялись, густели, наливались пронзительной осенней прохладой, пророча близкую ночь.

— Папа, а что ты знаешь об Аполлоне? — спросил Коля вечером.

— Видишь ли, Аполлон — в некотором роде историческая реликвия, — начал отец, усаживаясь поудобнее. — Он, можно сказать, родоначальник всего современного поколения белковых. Да, этому несуразному и неуклюжему роботу мы в значительной мере обязаны тем, что нынешние белковые стали самыми верными и разумными помощниками человека.

— А как ты считаешь… Он еще долго будет жить?

— Да, он может существовать еще достаточно долго, хоть столетие. Ведь его белковая основа отличается особой прочностью. Но полноценным роботом его уже не назовешь. Мне кажется, что разум сейчас в чем-то сродни разуму малого ребенка.

— Папа, — спросил Коля, — а как он мог узнать мою фамилию? Днем я встретил его в порту, он назвал меня по фамилии.

— Не знаю, — пожал плечами отец. — Скорее всего он ее услышал от кого-то из ребят, когда вы шли по улице.

Коля покачал головой.

— Может быть… А откуда у нас вообще такая фамилия — Искра?

— Происхождение фамилии всегда очень сложный вопрос, — усмехнулся отец. — Правда, что касается нашей, тут у меня есть собственная гипотеза. Говорят, был у нас в роду предок, который совершил подвиг. Не знаю подробностей, только слышал, что этот человек, рискуя собственной жизнью, спас какую-то необычайно ценную биосистему, выращенную в Зеленом городке.