А может, вовремя? У Олега от страшной догадки вдруг вспотели ладони. Как там сказала Ожега? «Не иди по той дорожке. Иначе она принесет горе не только тебе, но и другим, невинным, людям…»

Сказала, а объяснить, разложить по полочкам свои, в основном не очень связные и большей частью невнятные предсказания, напоминающие катрены Нострадамуса, не захотела.

Ожега много чего наговорила…

– Шуршиков спонсора нашел, – снова закусив огурцом, с завистью заявил Хрестюк. – Везет же человеку… А тут бьешься, бьешься – и все пули мимо. Никому поэзия не нужна. А за свой счет много не издашь.

– Неужто спонсор подписался профинансировать все четыре тома? – удивился Олег. – Это же сколько бабок нужно…

– Пока только один. Но думаю, что Шуршиков втиснет в эту книгу весь свой опус.

– Это как?

– Сократит. Когда в произведении одна вода, ее просто сливают.

Выпив еще одну рюмку, Хрестюк величественно удалился к своему столу, все также держа в руках вилку с огрызком огурца. Там его с нетерпением ждала компашка, состоящая из прыщавого худосочного «ботаника» в очках – наверное, начинающего поэта, и двух экзальтированных девиц.

От любопытства они даже подпрыгивали на своих креслицах, чтобы увидеть, с кем там разговаривает их кумир.

Олег хорошо знал эту породу прилипал, любителей потусоваться за чужой счет и погреться в лучах чьей-нибудь славы. Они проникали на любую, даже самую закрытую вечеринку, не говоря уже о презентациях. Как это им удавалось, было большой загадкой.

Тем временем в баре народу еще прибавилось. За столик к Олегу изрядно вспотевший от беготни Усик с извинениями подсадил двух иностранцев, отчего художник некоторое время пребывал в изумлении.

Что они забыли в «Олимпе»? Заведение Сарафяна трудно было отнести к престижным, где обычно пробавлялись зарубежные гости.

Один из них был низенький толстяк в клетчатом жилете, а другой – длинный, как жердь. Лицо первого лоснилось и напоминало блин в масле, посреди которого торчал сизый нос (похоже, толстяк был весьма неравнодушен к спиртному), а постная худая физиономия второго больше приличествовала протестантскому проповеднику.

Наверное, он пришел в бар лишь для того, чтобы составить компанию приятелю.

– Хэлоу! – дружно поприветствовали Олега иностранцы, улыбаясь не совсем натурально, но широко.

Пришлось и Олегу изобразить приятную улыбку и вежливо кивнуть.

– Икскъюз май дистебинн ю[30], – сказал толстячок, почему-то подмигивая Олегу.

– Не понимаю, – развел руками художник.

– А немецкий язык вы знаете? – по-немецки спросил толстяк.

– Найн[31]… – ответил Олег, смущенно улыбаясь; и продолжил, перемежая русские и немецкие слова: – Мои познания в немецком не распространяются дальше муттер-фатер[32]. Школьный курс…

– Итс э пити[33]! – воскликнул толстяк.

Толстяка так и распирало желание с кем-нибудь поболтать, но его товарищ был мало расположен к разговорам. Он сидел прямо, как гвоздь в доске, и глядел на Олега ничего не выражающими глазами голубовато-водянистого цвета.

Жердяй (так мысленно окрестил его Олег) был одет в черную пару, и казалось, что собрался провести вечер не в увеселительном заведении, а отметиться на поминках.

Нужно сказать, что Олег знал оба языка. Это была заслуга деда, который слыл полиглотом. В мастерской деда они старались разговаривать только по-немецки, и иногда по-английски. Но Олег старался не афишировать свои познания по этой части.

С иностранцами ему почти не доводилось встречаться, а выпендриваться перед коллегами, в основной своей массе не владеющими чужими языками, он считал неприличным. И уж тем более у него не было желания болтать с этой странной парочкой.

Заказ для иностранцев принесли быстро (нужно сказать, Усик не ударил в грязь лицом – все было с пылу, с жару, высшего качества). Они быстро разлили водку по стопкам и, дружно улыбнувшись Олегу, – чин, чин! – выпили ее одним духом, чисто по-русски.

«Это же надо… – подумал он, мысленно рассмеявшись. – Что значит свобода передвижений. Мир без границ. Скоро и в Африке будут употреблять сорокаградусную как наши русские мужики. Хлоп – и нету стаканчика. Дурной пример заразителен…»

Вечер шел своим чередом. Олег постепенно наливался водкой, но мрачные мысли никак не хотели покидать его черепную коробку. Они бестолково суетились, сталкивались, разбивались вдребезги, и осыпались вниз с неприятным шорохом – будто кто-то сыпал на гулкую железную крышу мелкую щебенку.

Иностранцы тем временем тоже не отставали от Олега. Особенно усердствовал толстяк. Он пил и ел даже не за двоих, а за четверых. Как показалось художнику, куски жаркого толстяк проглатывал, даже не разжевывая.

При этом он почти безостановочно молол языком, совершенно не заботясь, слушает его речи жердяй, или нет. На Олега не обращали внимания ни тот, ни другой, будто художника и не было за столом.

В конечном итоге Олег, который совсем отключился от окружающей действительности и весь вечер провел в горестных раздумьях, слабо подивился таким уникальным способностям толстого обжоры – есть в три горла и тараторить даже с набитым ртом. И опустил взгляд на стол – уже не удивленный, а озабоченный, чтобы прикинуть, сколько он должен заведению Усика за ужин.

Пора было отправляться домой.

Олег не сильно переживал, что у него не хватит денег оплатить счет. Он знал, что Сарафян не станет устраивать скандал, а всего лишь возьмет его «на карандаш». Правда, потом придется заплатить с процентами, но такова уж капиталистическая жизнь.

Денег оказалось в обрез. На чаевые, конечно, не хватило, но юный официант и бровью не повел. Школа Сусика…

Взял он и доллары (Олег так их и не поменял). У Сарафяна можно было расплачиваться чем угодно, даже ракушками каури[34]. Армянские диаспоры были везде, вплоть до островов Океании, где, как говорят знающие люди, каури до сих пор в ходу.

– Прощайте, господа! – сказал Олег иностранцам, которые смотрели на него вопросительно. – Мне пора бай-бай. Ауф видэрзеэн[35]!

Иностранцы дружно заулыбались и ответили – тоже по-немецки. Правда, улыбка жердяя была больше похожа на оскал черепа.

Но Олег не стал больше копаться в своих ощущениях – у каждого есть недостатки – и направился к выходу. Его здорово пошатывало, но он старался держаться прямо, что не очень ему удавалось.

«Ну вот… все-таки нализался, – думал он, сражаясь с непокорной входной дверью – она норовила вернуть его обратно. – Исполнилась мечта идиота. А радости нет. Почему?!»

На улице было светло, как днем – возле своего заведения Сарафян установил два мощный фонаря – чтобы «Олимп» был заметен издалека. Олег полез в карман за сигаретами, закурил, сделал шаг, другой…

И столкнулся лицом к лицу с тем самым «доброхотом», который, помогая ему сесть в вагон электрички, по мнению художника, украл у него портмоне!

– Негодяй! – вскричал сильно захмелевший Олег, хватая его за лацканы пиджака. – Отдай мои деньги и документы!

– Гражданин, гражданин… вы чего? – забормотал кошкомордый воришка, при этом смешно задергав своими дрянными усишками. – Какие деньги?! Отпустите меня… Караул, убивают, милиция! – вдруг заорал он истошным голосом.

При этом мазурик не просто вырывался из цепких рук художника, но еще и нанес ему несколько чувствительных ударов в живот и один по лицу. Рассвирепевший Олег ответил, его противник упал, и они, не разжимая объятий, начали кататься по выложенной тротуарной плиткой площадке, награждая друг друга тумаками.

В какой-то момент художник так удачно приложился к челюсти вора, что тот невольно разжал руки и отпустил его. Олег вскочил на ноги с намерением употребить своего противника в качестве футбольного мяча, но тут кто-то схватил его за рукав.