Я попытался представить себе нечто подобное в России, благо и Гражданской войной, и памятниками в ее честь мы себя не обделили.

После путча 1991 года на Лубянке снесли памятник Ф. Э. Дзержинскому, а постамент остался. На нем то и дело появлялись надписи, уж точно обрадовавшие бы старика Е. В. Вучетича, будь он жив. Ведь что, как не полное слияние художественного образа с реальным историческим персонажем создает иллюзию правды! И вот на постаменте появлялись надписи: «Феликс жив», «Феликс с нами», «Извини, не уберегли», «Сим победиши» и т. д. Даже объявляли возле него голодовку. С другой стороны, некоторые светлые головы предлагали установить на месте памятника часовню «Матерь Божия — Усыпальница безвестных жертв». Но ведь, как я понимаю, не всех жертв, а только избранных, своих. Да и то сказать, как мы относимся к своим же жертвам, если даже приличные люди оставляют после себя в памяти народной такие слова: «Отряд не заметил потери бойца…» Совершенно очевидно, что для нас — это отнюдь не философский вопрос, а сугубо практический. Кто у власти, тому и памятник. Если завтра на Лубянке опять будет стоять худой, высокий человек в длинной шинели, значит, — власть переменилась. Иначе говоря, мы еще сами не разобрались, как относиться к своей истории. Как бы то ни было, к власти мы относимся плохо. В гробу мы ее видали. Тем не менее между противоборствующими сторонами наметилось и некоторое взаимопонимание, состоящее в том, что к истории можно относиться как угодно, лишь бы относиться к ней ревностно, с сопричастностью, то есть получается так: мы либо поминаем былое добром, либо питаем к нему злобу. Иного не дано.

Мне захотелось поделиться с кем-то своими размышлениями. Ну с кем я мог поделиться? Только с собой. Тогда я сказал самому себе:

— Если люди всегда будут помнить зло, которое их деды причинили друг другу, они же никогда не придут к согласию, будут жить в постоянной вражде между собой.

— А кто тебе сказал, что я желаю разговаривать с тобой, когда ты такой трезвый, — отвечал я себе же. — Опять, небось, формальной логикой душить начнешь.

— Да ничего я не начну. И потом, где я себе сейчас выпить достану, ночь на дворе.

— Ну черт с тобой. Трезвый так трезвый.

— Вот я и говорю. Откуда взяться гражданскому согласию в обществе, когда в нем память зла сидит.

— Что же ты мне предлагаешь — забыть Кровавое воскресенье?

— Вот именно. Точно так же, как я забыл расстрел царской семьи. А вообще, я что-то не припомню, чтобы ты питал слабость к рабочим манифестациям.

— Да и ты особой приверженностью к монархическому строю не отличался.

— Понимаешь, я же не предлагаю тебе напрочь забыть эту кровавую драму. Помни себе на здоровье как свершившийся исторический факт. Я предлагаю тебе изменить к нему отношение во имя нашей с тобой будущей дружбы. Ну, если не дружбы, то хотя бы согласия и примирения.

— Я-то что! Я хоть сейчас с тобой готов дружить, как-никак одну фамилию носим. Только, видишь ли, не делается это по волевому решению, — сказал себе изменить отношение, и изменил. Это же на уровне рефлекторной физиологии!

— Что ты имеешь в виду? Ясно, что это будет не просто, что это потребует воли, терпения, самообладания, но главное — желания.

— Всё это так, конечно, но всё равно, с физиологией шутки плохи. Ну как тебе объяснить? Вот, допустим, только сразу предупреждаю, я — не расист, и Пушкин — мой лучший друг. Так вот, представь себе: закрываешь ты глаза и затеваешь разговор с каким-нибудь лидером оппозиционного большинства, от которого прет таким душком анахронизма, что рисуется он тебе в образе арапа из племени каннибалов…

— Ну уж нет, — перебил я его. — Сам с ним разговаривай.

— Ладно, да простится мне этот грех на том свете, — так и быть, мы ему предварительно скормим лидера оппозиционного меньшинства. Годится? И вот говоришь ты с ним про жизнь, про назревшие в обществе перемены, про демократию и либеральные ценности, журишь его так, по-дружески, мол, пора кончать с этим людоедским баловством, время уже не то и не так поймут. Он вроде бы с тобой соглашается, обещает завязать, даже мамой клянется, а открываешь глаза — всё равно видишь перед собой негра с тем же ненасытным, плотоядным взглядом, будто с прошлого вечера у него и маковой росинки во рту не было, будто не сожрал он только что лидера и без того малочисленной фракции. В этом как раз и состоит рефлекс, — забыть-то я готов, но вот эта черная кровожадная рожа басурмана мне всё время мешает, постоянно о чем-то напоминая.

— Экий ты чувствительный. Ради дела, ради согласия в обществе и рожу басурмана можно забыть.

— Пускай я чувствительный, зато ты витаешь в сказочных грезах. Ты пойми, дурья башка, общество расколото противоречиями, причем не только внутри себя, но и по отношению к институтам власти. Сплотить его может либо навязанная иллюзорная мечта в духе утопического социализма, например, в виде голливудско-Пырьевской фабрики бутафорских кубанских пастухов и свинарок, либо общая беда, например, очередное нашествие Орды, или общая радость, например, реальный бурный социально-экономический рост. Что касается первого варианта, то мы его уже проходили под овации партсъездов и аккомпанемент «Интернационала». Второй вариант также вполне возможен, однако с ним много хлопот: надо еще поискать, кто бы захотел напасть на нас. Во всяком случае, богатой Орде мы уже не интересны. Можно, правда, с успехом отбиваться от международных террористов или, на худой конец, используя внутренние ресурсы, воевать со своей же автономной республикой, пожелавшей самостоятельности и суверенитета, разницы почти никакой. Ну и напоследок третий путь — это самый бесперспективный, он ведет в тупик. Мы же начали с того, что ищем путь к согласию и примирению посредством бурного экономического роста, а откуда ему взяться, если для него как раз и требуется это самое гражданское согласие.

— Что ж, по-твоему, нет никакой надежды, нет никакого флага, под которым мог бы сплотиться российский народ?

Похоже, такая постановка вопроса задела его за живое, потому что он ответил голосом, в котором звучала несгибаемая воля и слышался звон закаленной стали:

— Нечего прикидываться только что вылупившимся птенцом. Такой флаг есть! И тебе это хорошо известно. Ну а если вдруг у тебя заклинило в мозгах, то советую как-нибудь на досуге посмотреть, к примеру, выданный тебе страховой медицинский полис.

— А что — у тебя он есть? Странно, почему же у меня его нет?

— Ну, хорошо, посмотри хотя бы свое Свидетельство о собственности на жилище, где сверху изображен черно-белый рисунок с иконы Георгия Победоносца. На самом деле на иконе представлены те же три цвета, что на знамени новой России, и символизируют они братское единение народа.

— Ага, понял, как у французов — «Свобода, равенство, братство!..» — оживленно воскликнул я.

— Да ничего ты не понял, — с досадой остудил он мой восторг. — Они там у себя во Франции вообще с цветами всё напутали, оттого-то и имеют ошибочное представление о сплоченности и братском единении. У нас белый цвет — это символ совершенного, вечного, добродетельного. Синий — убежденности, веры, победы. Красный — о нем дословно в Новгородской летописи сказано так: «Суд непреложный и честью достойный над обидчиками бедных и всех стяженых».

Обособленные, подобно разобщенному российскому народу, эти разноцветные символы вдруг начали сливаться в моем сознании в единый, стройный иероглиф, который развевающимся на ветру полотнищем обретал для меня содержание заповедного понятия: святой, совершенной веры в неотвратимость Божьего наказания для всякого грешника. Я будто физически ощутил, на какой четко обозначенной опоре может быть установлен в рыхлом российском обществе железный порядок. Это — на страхе человека перед земной и небесной карой, от которой уберечь его может только беспрекословное подчинение святой воле Отца Небесного. И олицетворением этого страха служит Власть, а ее «земным богом» выступает Божий помазанник, государь, скипетродержатель, для которого морально всё, что идет на пользу интересам державы и его собственным. Я воочию представил себе, как этот «первосвященник», словно Сын человеческий во славе Своей, приидет, сядет на величественный престол свой и начнет отделять одних по правую руку от себя, а других по левую, как пастырь отделяет овец от козлов, и поставит он овец по правую от себя сторону, а козлов по левую. И уж точно стоять мне по левую руку, когда он будет говорить мне: «Поди от меня, проклятый, в огонь вечный, приготовленный дьяволу и аггелам его! Потому что алкал я, и ты не дал мне есть; жаждал, и ты не напоил меня; был странником, и не принял меня, нагим, и не одел меня; больным, и в темнице, и не посетил меня».