Вестовой шмыгнул за дверь. Аракчеев расстегнул высокий воротник мундира и состриг нагар со свеч.
Поручик Семеновского полка вытянулся в струнку и щелкнул каблуками.
– Имею честь…
– Не ори! Здравствуй. Чего там такого?…
Поручик вытащил из-за обшлага бумагу.
– Вот, ваше сиятельство!
Аракчеев нетерпеливо развернул бумагу и придвинул к себе свечу. Медленно прочитал.
– Откуда взял?
– Нашел, ваше сиятельство! Ввечеру я был назначен в караул к Михайловскому замку со своим взводом. Я шел по мостовой, а впереди ехал ванька с двумя седоками. Оба в партикулярном… Один под мышкой держал пакет с книгами. Не заметивши или нарочно обронил он книгу возмутительного содержания.
– Откуда знаешь, что возмутительного?
– А я ее поднял, равно как и вон ту бумагу, в ней находившуюся.
– Подай сию книгу.
– Извольте, ваше сиятельство… Вольтер!
– Не учи! Грамотный.
– Книжку я по причине темноты рассмотреть не мог, а от взвода отлучиться не посмел. Так они на вань-ке и уехали, оные вольнодумцы.
– Ага! Стало быть, ты и бумагу сию читал?…
– Виноват, ваше превосходительство! Токмо из усердия! Возмутительная вещь и нетерпимая! Из рвения и бдительности… Сдал я караул помощнику и побежал к вам.
– Вы правильно поступили, господин поручик. Но… никто не знает, что вы отправились ко мне?
– Никто, ваша светлость!
– Могли бы присягнуть, что сию бумагу никто не читал, кроме вас?
– Могу!
– Хорошо. Я вам приказываю: во-первых, забыть все происшедшее, а главное, содержание сей возмутительной глупости; во-вторых, отправиться на гауптвахту отсидеть две недели за самовольное оставление караула; в-третьих, поручик, к Рождеству я вам обещаю капитанский чин.
– Рад стараться, ваше сиятельство!
– Скажите там, на кордегардии, что я вас арестовал на улице, без занесения ареста в формуляр.
– Покорнейше благодарен!
– Ступай.
Тщательно очинил перо и уже вывел на широком листе бумаги: «Его высокопревосходительству, господину министру полиции…» – как вдруг, что-то вспомнив, сломал в жестких крючковатых пальцах перо и порвал бумагу.
Аракчеев встал – тень его метнулась по потолку, – запер книгу и рукопись, доставленные офицером, в железный стенной шкафчик и быстрыми шагами заходил по кабинету.
12
В доме Никиты Петровича большая суматоха. Двери комнат настежь, на вощеном паркете – грязные следы; обалделые слуги мечутся взад и вперед, а сам хозяин лежит ничком на тахте, и только долгие истошные крики, несущиеся в раскрытые двери, заставляют Никиту Петровича шевелиться, дрыгать ногами и пухлыми пальцами затыкать уши. Около почтительно замер главный дворецкий, один сохранивший всегдашнее бесстрастие, и теперь, когда весь дом исходит страхом и бестолковой суетливостью, это спокойствие вызывает гнев и бесконечное удивление.
– Ну не стой как идол!.. Пойди узнай!.. Слышишь?…
– Вы бы, Никита Петрович, холодного кваску испили!
– Ой-ой… опять кричит!.. Да что вы все двери распялили?!. Закрой! Закрой! Скоро ли это кончится! А!
– Не извольте волноваться, Никита Петрович, женское дело нутряное, трудное… А кричат они больше для облегчения, а не то чтоб от боли. Вот моя шестым затяжелела… Ничего! Попривыкнет… А вы бы кваску… Никита Петрович, лекарь идет!
– А?… Что?… Доктор?… Доктор, ну как?!
– Все отлишно! Ошень отлишно!..
– А-а вообще?
– Мальшик!..
– С наследником, Никита Петрович, с наследником!
Никита Петрович расцвел счастливейшей улыбкой и, шлепая туфлями, на радостях пошел лично проводить доктора до двери.
* * *
Никита Петрович роговые очки протер фуляром, украсил ими породистый нос и гусиным пером старательно стал выводить на бумаге фамилии разных особ.
Окончил. Довольный, прочел несколько раз и вдруг ударил себя по морщинистому лбу.
Решил. Сына ждали долгие годы… О сыне мечтали в бессонные ночи. Наконец свершилось. Значит, не напрасны многолетние усилия. Нужно грандиозным торжеством ознаменовать крестины.
Блаженно улыбаясь, табак из цветной табакерки медленно-медленно всосал в волосатые ноздри:
– А-а-апчхи!..
13
Стол, на столе двое счетов. Огромная переплетенная в кожу книга раскрыта на средине; над ней согнулись два человека. Каждый то и дело откладывает по нескольку костяшек.
– Ну, кажется, тысяча восемьсот одиннадцатый год кончаем подсчитывать…
– Умаялся я!.. Давай декабрь сосчитаем да и передохнем немного.
– И то! Каково-то им, беднягам, было. Нам сосчитать тяжело, а им столько обедов да чаев изничтожить! Тоже трудов необыкновенных стоит…
– Похоже, мой граф осиливает, почти до четырех тысяч дошло…
– Ну, брось; и князь Александр Николаевич не сдает, тоже за тридцать шестую сотню перевалил.
– Постой! Двадцать первое декабря… У графа Толстого три тысячи шестьсот восемьдесят два приглашения.
– Эх, а у князя Голицына – три тысячи шестьсот двадцать два!..
– Ну-ка, перелистни…
Несколько страниц огромного камер-фурьерского журнала переворачиваются с жестяным звуком.
– Эх, пыли-то! От гордыни князь, нас заставил пересчитывать приглашения.
Обер-камер-фурьеры снова хрустят счетами.
– Конец! Обозлится князь Александр Николаевич.
– Как пить дать… Давай пометим… пиши!
«Подщитано: с начала царствования Государя Императора Александра Павловича по 1 Генваря 1812 года был приглашен к столу их величеств князь А. Н. Голицын – 3635 раз; граф Н. А. Толстой – 3694 раза. О других особах говорить не приходится по несравнимой малости приглашений. Подщеты за последующие годы будут произведены незамедля.
Обер-камер-фурьеры Головкин Петр и Пухлов Антон».
– Говорю тебе, обозлится! Он с графом Толстым об заклад бился, кто из них чаще приглашаем был к столу государеву.
– Ха-ха-ха! Вывихнули, поди, себе утробы!.. По два раза, чай, приходилось иной раз обедать!..
– А сегодня будет князь у его величества?
– Нет, сегодня граф Аракчеев обедает, значит, никого больше не будет. Вчера посол французский обедал. Чудной, говорят. Шесть раз уже обедал.
– Ну, этот не заживается, не объест. Француз – он щуплый, ест мало, больше вилкой портит…
* * *
Аракчеев ел быстро и жадно. Под сухой, медного цвета кожей перекатывались громадные желваки, изредка блестел оскал острых, прямых зубов, а из-за тугого красного воротника, казалось, хотел выбраться и выпасть на тарелку тяжелый угловатый кадык.
Сидевший напротив Александр вяло жевал салат и чертил вилкой узоры.
Когда окончили обедать, Аракчеев шумно встал, вытирая тонкие губы салфеткой, рыгнув в рукав; Александр слегка поморщился.
– Имею я к вам, батюшка, ваше величество, личное касательство, – начал Аракчеев.
– Что такое?
– Худые дела замышляются; мне, конечно, совестно отнести их к доброте вашей, но уж раз настряпали, батюшка, надо валить все!
– Больно ты заковыристо говорить, Алексей Андреевич, начал… То так… в рукав рыгаешь, то как Карамзин…
– Виноват! Не кривлю я! И вам, батюшка, крепче да нерушимее самому бывать следовало!
– Ты что, учить меня собрался?! А? Я спрашиваю, что у тебя там!
– Воля ваша гневаться, а я говорю, эту подколодную гадюку Сперанс…
– Молчать! – Александр топнул ногой.
– Не могу! Не могу молчать, когда моего благодетеля коварно, из-за угла, извести хотят! Я в ваши дела не вмешиваюсь, ваша воля была Сперанского вернуть, я первый ему руку подал… Но сейчас нет мне врага большего!..
– Это я давно знаю, что тебе нет большего врага; при чем тут ненависть твоя?… Из-за угла, говоришь?
