Извлекают тайну муки сей:

Ты мое страданье сделал бесполезным,

Ты, о хищник вольности моей!

Ввергнута тобою я в сию злу долю,

Ты спокойный дух мой возмутил.

Ты мою свободу пременил в неволю,

Ты утехи в горесть обратил.

И к лютейшей муке, ты, того не зная,

Может быть страдаешь об иной,

Может быть, бесплодной страстию сгорая,

Страждешь ею так, как я тобой.

Зреть тебя желаю, а узрев мятуся,

И страшусь, чтоб взор не изменил,

При тебе смущаюсь, без тебя крушуся,

Что не знаешь, сколько ты мне мил.

Стыд из сердца выгнать страсть мою стремится,

А любовь стремится выгнать стыд.

В сей жестоко брани мой рассудок тмится,

Сердце рвется, страждет и горит.

Так из муки в муку я себя ввергаю,

И хочу открыться, и стыжусь,

И не знаю прямо, я чего желаю,

Знаю только то, что я крушусь.

Хороши вирши, ох, как хороши, подумала Елена, ставя в стремя ногу. Так и видишь перед собою юную девицу, растревоженную первым чувством любви, погруженную в грезы - мучительные и сладкие единовременно. А ей, Нелли, не довелось ни прятать под подушкою драгоценный трофей - какой-нито букетик либо записку, не довелось бросаться к окну при стуке подъехавшей кареты, не довелось ревновать, видя, как предмет танцует с другою на бале. Филипп вошел в ее жизнь, когда она, подросток, почитала всякую там любовь отменной глупостью. Когда полюбил ее он - Нелли не ведает по сю пору, быть может, и с самого начала, едва начал подозревать, что недоросль Роман Сабуров - переодетая девочка. Но что б то ни было, он оставался ее товарищем, ее учителем фехтования, ее другом, тая в глубине сердца остальное. Просто и ясно все и всегда было между ними.

На месте снесенной мурьи стали подыматься потихоньку стены новейшей постройки в испугавшем всю округу раковинном штиле, веселые дорожки легли между кленами, в чьей листве затаились, словно стыдясь наготы, мраморные статуи. Единственным недостатком Кленова Злата оказался недостаток большой воды - вить для русского помещичьего дому так привычен красивый пруд, исправный поставщик постного стола. Однако ж вокруг дома било много родников, чей ток Филипп распорядился направить по каменным горкам и выемкам на украшение парка.

И когда через три года строительство завершилось, было как-то уже само собою ясным, что шестнадцатилетняя Елена вступит в него хозяйкою.

А все ж прав Филипп, каждый должен прожить свою жизнь. Ну их вовсе, любовные бури, еще так ли хороши те в жизни, как в романах? У них свои были радости. Как весело было, к примеру, наново знакомиться с Филиппом в глазах родителей. Целая комедия как есть! Не во всем, правда, удавалось удерживать роль.

«Вот вить странность, Сириль, - говорила Елизавета Федоровна, как всегда полагая, что Нелли не слышит. - Девочка так дичится обыкновенно чужих, а к этому французу просто прилипла. Надобно мне поговорить с нею. В ее летах довлеет большая скромность в обращении с мужчинами. Не вовсе же она дитя».

«Пустое, мой ангел, - отвечал Кирилла Иванович. - С такою доброй улыбкою молодой человек ее появленье встречает каждый раз! Поручусь, Нелли не кажется ему невоспитанною. Славный юноша, ей же ей, славный».

Сколь щасливы были б все минувшие годы, когда б не было столько горя.

Появление Платона развеяло Филиппа в его сердечной тоске, но судьба уж уготовила новые испытания. Сколь странным было их начало!

Платону не было и трех месяцев, как Нелли засобиралась в Сабурово. Заране было уговорено, что приедет она гостить на Апостола Андрея.

Однако, когда сундуки уж заняли позицию посередь гардеробной, пришло письмецо от Елизаветы Федоровны. Принес его родительский лакей Карпушка, долголягий малый годов пятнадцати, все мечтавший в солдаты. Лакей из него впрямь курам на смех, в который раз подумала Елена, принимая письмо с поданного горничною девушкой подносика. Вот сейчас, к примеру, ускакал не дождавшись, будет ли ответ.

В следующее мгновенье мысли о Карпушке позабылись. Письмо, что держала Нелли в руках, благоухало ароматическим уксусом.

Но что из того, что маменька отстала вдруг от своего обыкновения пренебрегать духами? Разве немного фиалковой пудры на волоса - вот все, что могла позволить себе Елизавета Федоровна, ревностная приверженица естественных идей. Душить же письма она почитала дурным вкусом.

Елена торопливо сломала печатку. Письмо оказалось писано не пером, но грифелем. Развернутое, оно благоухало еще сильнее.

«Папенька твой посередь ноября затеял перестраиваться, - писала Елизавета Федоровна. - Хочет левую угольную разделить на две горницы, да двери в столовую расширить, да еще всякое. Так что, ангел мой, не в обиду, а не зову. По всему дому опилки да бадейки с известкою, а сору хоть соседям в долг давай. Уж и Романа к попадье отправила, а с твоими слабыми легкими мигом закашляешь».

Беда невелика, можно и к Рождеству приехать. Но отчего письмо надушено?

Пустяк этот впился занозою, тревожа Нелли. Ах, не отпросись Параша по каким-то загадочным своим надобностям на всю седмицу! Стало б легче, коли обсудить сие с детской подругою. Филипп не поймет, он все ж француз. Эка важность, пожмет он плечами. Женщины - создания переменчивые. Отчего бы красавице теще да не полюбить благовония? Да и к чему беспокоить Филиппа, когда только начал он приходить в себя. Кабы могла она объяснить толком, что не нравится ей в надушенном письме! А так - гиль.

Нелли держалась три дни. На четвертый не выдержала. Горничная Дашенька ушла в деревню, и Нелли, обуянная нетерпением, сама натянула амазонку. Казалось невозможным ждать девушку, невозможным оставлять записку Филиппу. Выведя из стойла мужнина жеребца Ворона, самого скорого на галопе, Нелли вскочила в седло.

Дороги до Сабурова она не заметила. Должно быть, скакала обычною дорогою, а может и нашла путь покороче.

Дворовые разбежались при ее появлении, как куры из-под ног. Несомненный испуг обуял их - в виде кого, господской дочери, что выросла на их глазах! Нелли стрелою влетела в дом.

Никаких следов строительства, о коем писала маменька, не было в нем.

Ни расширенных створок, ни известки, ни теса. Нелли бежала, распахивая двери. Родительская спальня зияла ременною основой рамы, с которой отчего-то снята была постеля. Промозглый ветер задувал внутрь, хлопая широко распахнутыми фортками. Ладонь прикоснулась к холодным изразцам печи.

«Барыня приказала, барыня, - лепетал кто-то, кого она, кажется, трясла за ворот, непонятно даже кто, женщина или мужчина. - Барыня не велела…»

Словно через мгновение Нелли стояла уже за церковью, перед двумя свежими холмиками. Первый снег едва припорошил комья сухой земли.

С инфлюэнцей слегли также две домашние девушки и кухонный мальчишка, но тех удалось выходить. Теперь Елена вспоминала, что бумага благоухающего письма как-то странно коробилась. Оттого и писано было грифелем, чтоб буквы не поплыли, когда Елизавета Федоровна вылила на свое посланье добрых полфлакона уксуса.

Маменька боялась заразы. Оттого и Карпушке велено было мчаться назад, не дожидаясь ответа.

Нелли засмеялась - но как же затейливая ложь? Никогда маменька не была на оную горазда. Даже безобидный светский обман приводил ее в замешательство. Между тем, единственная, похоже, правда в письме, сводилась к тому, что маленькой Роман отослан под крылышко попадьи, верно едва в доме стали явны первые зловещие признаки хвори. Как же она сумела все сие измыслить? Подумать только, угловую на две горницы, да сор, да опилки. Как тут можно не поверить?

Ноги сделались ровно тряпичные. Нелли сперва опустилась на колени, а затем упала в снег между двумя могилами.

Иногда из темноты появлялось лицо Параши, а следом к губам приникала чашка с горячим питьем. От питья делалось покойней, и переставало казаться, что отовсюду струится тревожный запах ароматического уксуса. Откуда-то Нелли знала, что Филипп все время рядом - днем и ночью, хотя ночь и день для нее смешались.