Гарька так и не перешла дорогу. Что-то делала, сидя у палатки, и косилась в нашу сторону. Безрода я не видела. Последнее время он стал куда-то уходить по утрам и возвращался далеко за полдень. Думаю, искал потерянную силу, ходил, плескался в ручье, поднимал тяжести по своим скудным возможностям, отсыпался. Представляю: вот приходит Сивый на поляну и глазам своим не верит, если, конечно, старик не разболтал, чем занимаюсь каждый день.

– Управились, Вернушка! – Тычок весело подмигнул, утирая рукавом пот.

– Управились, конечно, но мне еще пахать и пахать, – кивнула на изваяние.

Сначала засыпать памятник, потом отереть от земли, и, пожалуй, придется не просто отереть, а даже омыть. Таскай в бадейке воду с ручья и отмывай дочиста, пока не полыхнет в свете солнца алая рубаха. Вот тебе еще одно испытание: а вдруг вся краска по пути стерлась, в земле да пыли осталась? Тут я, ровно очумелая, принялась бросать землю в яму, а Тычка столкнула на дно да велела хорошенько топтаться по рыхлятине и трамбовать. Старик не ожидал подвоха, коротко заверещал и полез было обратно, да вовремя опомнился. Места вышло немного, между земляными стенками и памятником поместился бы только щуплый баламут, да и то бочком. Очень уж мне хотелось поскорее убедиться в том, что краска выдержала более суровое испытание, нежели теплый, летний дождь.

Наш егоз разошелся, растоптался, даже приплясывать начал. А чтобы не впустую дрыгать ногами, песню завел, да такую, что Красная Рубаха должен был покраснеть весь, от макушки до самых пят.

Я слушала старика, и донельзя знакомыми выходили у Тычка муж да жена. Слушала, слушала, швыряла заступом землю и наконец не выдержала:

– Не было такого! Врешь ты все!

– А это совсем не про вас! – невинно усмехнулся балабол. – И нечего подслушивать!

Каков наглец! В полное горло орет песню, в которой чего только не происходит между мужем и женой, а ты, значит, не подслушивай, стоя в шаге! Волки в лесу и то слышат да прочь убегают: не сгореть бы со стыда.

– Не отвлекайся! Твое дело землю уплотнить.

Закидали и утоптали памятник довольно быстро. Балагур уже по ровному исполнил вокруг изваяния какую-то странную пляску, понятную только ему одному. И спел про Сторожище. Я когда-то слышала это название. Тычок и Безрод упоминали в разговоре между собой. Что было в том Сторожище?

А когда с котелком понеслась на ручей за водой, увидела Безрода. Он выходил из лесу, не со стороны ручья, а с другой и, подходя к палатке, замедлил шаг. Увидел на поляне нечто странное и удивленно воззрился на Гарьку. Та усмехнулась и кивнула в мою сторону. Сивый проводил меня долгим взглядом и медленно пошел к памятнику. Это я видела из-за древесных стволов, за которые немедленно спряталась, войдя в лесок.

– Ты еще увидишь на каменном вое красную рубаху! – горячо зашептала. – И многое поймешь! То, что хочу сказать, да не решаюсь.

Хороша я! С Вылегом болтала так, что рот не закрывался, едва мозоль на языке не выскочила, тут же ровно узлом язычище увязали. Ни бе ни ме.

С котелком воды и какой-то ненужной тряпкой бегом вбежала на поляну и только собралась было плеснуть на изваяние, как меня за руку удержал Тычок.

– Погоди, Вернушка. Не торопись. Дай земле высохнуть, по сухому обмети, а что останется, водой смой. Не разводи грязь.

И то правда. Как сама не додумалась? Безрод все еще оставался на поляне и задумчиво ходил вокруг. Пепелища, памятник… Холодно взглянул на меня, когда принесла котелок воды, кивнул. Нравится? Правильно я сделала? Люди должны знать о том, что здесь произошло. Один стоял против многих, и не смогли его сломать. Не смогли! Не сломался, не испугался.

– А кольцо я обязательно найду, – прошептала в спину Безроду, когда он уходил к палатке. – Найду, и все у нас будет хорошо!

Отчего-то вбила в голову странную мысль – если найду кольцо, все станет как раньше. Мы продолжим наш путь, и знамения станут указывать путь туда, где оба найдем счастье. Приходи на поляну завтра, когда под солнцем ярко заполыхает на изваянии красная рубаха. И смотри, не окаменей от удивления, когда не увидишь на вое пояса. Теперь мало что видно, все заляпано землей, но завтра, когда вода смоет грязь…

Подскочила утром еще раньше Тычка, еще раньше солнца. Не утерпела. Сегодня закончу дело. Должно быть, так же чувствует себя зодчий, когда встает новехонький дом и конек с пушистой гривой венчает постройку. Долгие дни незаконченное дело кровоточит в душе, ровно незаживший порез, а когда на место встает последняя досочка, как будто ложится на рану последний шов. Много ли дел я закончила в жизни? Сколько раз просыпалась раньше солнца и бежала что-то доделывать? Может быть, построила что-то? Нет. Изваяла из глины полезную для хозяйства вещь? Тоже нет. Сшила себе девчачью обновку? Ну хоть что-нибудь?!

«Выучилась махать мечом», – прошептала сама себе. До совершенства, конечно, еще далеко, но все-таки. Больше не стану хранить нашу тайну, но расскажу об этом только Безроду. Он узнает, почему я стала воем и отчего сложилось именно так. Отец не обидится. Сивый должен знать обо мне все, он имеет на это право…

Подхватила тряпку и умчалась на поляну в рассветных сумерках обметать каменного воя от грязи. Вот мое дело! Сама задумала, сама исполнила. Чувствовала себя так, словно в пустую шкатулку для драгоценностей положила огромный сверкающий камень, прозрачный аж до голубизны.

– Ну же… Ну же… – подгоняла себя. – Давай!

Подсохшая земля отваливалась кусками, что сразу не отставало, ковыряла палкой. Потом сунула тряпку в котелок с водой и, не выжимая, провела по глыбе, точнехонько по рубахе каменного воя. С трепетом ждала, серый или красный.

– Красный! – закрыла рот руками и завыла от облегчения. – Красный!

Плеснула из котелка и отчаянно заработала тряпкой. Пять раз бегала на ручей, и к рассвету весь памятник влажно блестел на утреннем солнце, а рубаха изваяния пламенела так ярко, что было видно с дороги. Кусок льна истерла в дыры, и ни крупинки красного на тряпке не осталось.

Протирая глаза, из палатки выбрался Тычок. Зевал, чесался и, едва углядев меня, припустил на поляну, смешно взбрыкивая ногами.

– Ну что? Красное?

Может быть, еще не проснулся, не разглядел ярко-алую рубаху? А может быть, от быстрого бега в старческих глазах расплылись разноцветные круги?

– Красная рубаха, Тычок. Ярко-красная!

Старик проморгался, прищурился, вытянул шейку и едва не носом ткнулся в изваяние.

– Красная! – изумленно прошептал егоз. – Ни пятнышка черного! Чем красила?

– Догадайся.

Старик посмотрел на меня и вдруг попятился.

– Не может быть!

– Может, – кивнула и показала затянутую тряпицей руку.

– Не смоется и не сотрется! – убежденно закивал Тычок.

– Ровно в камень въелось.

– Услышали боги.

Солнце бросило первые лучи в просвет древесных крон, и багровая рубаха вспыхнула.

– Ты погоди, а я сейчас!

Старика будто в зад укололи. Подбежал к палатке, нырнул внутрь и через какое-то время появился. За рукав тащил Безрода. Гарька шла сама.

– Гляди, что мы сделали!

Сивый встал перед изваянием, долго смотрел на каменного воя, и готова поклясться чем угодно – синие глаза подернуло какой-то странной пеленой, которая скрыла меня, Тычка и Гарьку; не было никого из нас, а поляну, залитую кровью, заполонили люди, повозки и окровавленные тела.

– Хорошо ведь? – не унимался Тычок.

Сивый перевел взгляд на меня, и отчего-то показалось, будто его ледышки вовсе не синие, как показалось изначально, а темно-серые, точно грозовая туча. Коротко кивнул и, развернувшись, неспешно пошел обратно. Ну хоть бы что-то дрогнуло в глазах, ведь всем известно – если внутри беснуется пожар, отблески огня пляшут и в глазах. А тут… впрочем, скупой кивок много стоит…

Надолго запомню стояние на поляне. В моей недолгой жизни так долго я оставалась на одном месте считаное количество раз. Отчий дом, хоромы Ясны, эта поляна. Остальное – дорога. Когда окончится погоня за жар-птицей и настанет для меня время оседлости? Хочу встать на одном месте, давно пора. Столь многое произошло на этой поляне… и я успела понять о себе нечто весьма важное. На моих глазах погибли пятнадцать человек, едва не погиб шестнадцатый, благополучно скончались глупость и злоба, и только счастье гуляло где-то, искало меня и не находило…