Двое мальчишек, ходивших догонять разбойников, бегут к усадьбе.

Мальчишки. Пожар! Пожар! Сонцевские господский амбар подожгли.

Крик общего ужаса.

Голоса. Погибли мы, погибли! – Ветер на деревню! – Ой, батюшки! Матерь Божья! Святые угодники! – Ветер-то какой! – Ой, погибель пришла! – Все погорим!

Андрей (посреди толпы, властно). Бегите, тушите! И Бога молите! Господь помилует нас! Помилует нас Господь!

Несколько старых женщин опускаются на колени, творя крестные знамения. Все остальные бегут к горящему амбару.

Сильный ветер гнет деревья.

Пламя над горящим амбаром поднимается вверх, ни одна искра не отлетает в сторону.

Некоторые из прибежавших крестьян при виде этого зрелища застывают в изумлении. Остальные бросаются тушить.

Варвара (изумленно). Павел Митрофаныч, глянь, и впрямь чудо.

Митрофаныч (раздумчиво). Ветер, он как вода в реке. Где прямо течет, а где в воронки завихряется. Видно, в эфтом месте и случилось завихрение. (Вежливым тоном) Но, конечно же, за все Господа благодарить надо.

3–а. В доме Всеволожских.

Иван Родионович в кресле, в отчаянье. Евдокия, Андрей, Фима, нянька Настасья, Митрофаныч.

Фима (опускается на колени, обнимает отца). Батюшка, голубчик, но ведь все живы, все цело. Ну, сгорело что-то! Разве ж мы не проживем?

Всеволожский. Все труды прахом! Целый год труда, и всё прахом.

Евдокия. Бог дал, Бог взял, Родионыч. Грех роптать, ведь такая беда миновала!

Всеволожский. Да если бы само собой загорелось! Да я бы слова не сказал! – Но когда такое творится! У всех на виду! Ничего не боятся! Грабят, поджигают! И все их знают – и ничего.

Митрофаныч. Мы такое только в Смутное время видели, ей-богу. При старом царе, при старом воеводе такое и присниться не могло.

Всеволожский. Нет, я должен с ним поговорить! Я поеду в Касимов, я ему все скажу.

Андрей в продолжение разговора стоит поодаль, блаженно переживая произошедшее. Услышав последние слова Всеволожского, поворачивается к нему.

Андрей. Он того и ждет, чтоб ты пришел. Сам и прислал сонцевских, чтоб тебе про то напомнить. Только с пустыми руками к нему ходить без толку. Либо дань ему надо заплатить, либо охранную грамоту от какого-нибудь вельможи московского в нос ему ткнуть.

Митрофаныч. Да, вот так. В прежние времена в Золотую Орду дань возили. А теперь эта Орда на каждом перекрестке.

Евдокия. Давай в Москву поедем, Иван Родионыч.

Всеволожский (кричит, стуча кулаком). Я сначала в Касимов поеду! Пусть он мне в глаза посмотрит! Я столбовой дворянин! Я за царя сражался! Я Сергиеву Лавру оборонял!

Настасья. Батюшка, да не убивайся ты так, себя пощади. Он мизинца твоего не стоит, воевода этот.

Фима (обнимая отца). Ну конечно же, мы поедем в Касимов. Завтра же все поедем. Отец Никола, чай, по тебе соскучился, он так тебя любит.

Всеволожский (смягчаясь). А ты в Касимов ехать не боишься? А как матушка попадья начнет тебя сватать?

Фима. А я храбрая, я никого не боюсь. Я даже матушки Глафиры Петровны не боюсь.

4. Москва.

У Кузьмы Кузьмича.

Кузьма и Поликарп (помощник Трофима).

Кузьма. Давно ты не появлялся.

Поликарп. Прости, батюшка Кузьма Кузьмич. Работы много было. А Трофим Игнатьич, сам знаешь, мужик дотошный. Все ему надо знать, где был, куда ходил.

Кузьма. А как про жалованье вспомнил, так сразу время нашлось.

Поликарп (падая на колени). Кузьма Кузьмич, да что жалованье! Я и так по милости твоей как сыр в масле катаюсь. Да разве я когда забуду, что ты меня, сироту, к такому месту пристроил. А что давно не был – мой грех, каюсь. Но я, чай, не у бояр Стрешневых служу. Сам знаешь, князья наши – люди тишайшие. Князь Симеон Васильич всегда повторяет: кто Смутное время пережил, тому заради тишины ничего не жалко. Да если бы я про какой злой умысел…

Кузьма. Ты, Поликушка, поднимись и встань-ка вон там, возле окошка!

Поликарп идет ближе к свету, к окну. Кузьма пристально смотрит ему в лицо.

Кузьма. Тебе ведомо, Поликарп, что такое ересь?

Поликарп (ошарашенный). Я, батюшка, читать-писать умею, в уме считаю побыстрее самого Трофим Игнатьича, еще я шорное дело знаю, столярные работы делать умею… Где же мне еще какие-то ереси знать, что я – семи пядей во лбу?

Кузьма (цедит). Больно много говоришь, Поликушка.

Поликарп. Это я со страху. Я же вижу, что ты на меня гневаешься, а за что – понять не могу. Оттого и страшно.

Кузьма. Ну хорошо. Я тебе помогу. Ходят к твоему Трофиму диковинные страннички, а ты об этом ничего не докладываешь.

Поликарп. Ну, батюшка, их же столько ходит! Им тогда запись вести надо. А уж что они несут! Каждый думает, чем больше наврет, тем больше ему подадут. Они же заради этого и странствуют.

Кузьма. А Михайло Иванов, что по воде ходит, он тоже подаяния просить приходил? Да? И князь Симеон Васильевич ему из своих рук подавал?

Поликарп. Ну, батюшка Кузьма Кузьмич, ну ты прям Даниил-пророк! Был такой старец в усадьбе нашей, только меня в ту пору в Москве не было. Меня Игнатьич в нижегородские имения посылал, у нас там падеж скота случился…

Кузьма (сквозь зубы). Где у них только нет имений. – (Громко) Так почему же не доложил?

Поликарп. Да кабы я помыслить мог, что тебе про это знать важно. Теперь буду докладывать. Дай Бог памяти на всю их брехню. А запись вести – так Трофим поймает.

Кузьма. А ты не про каждого докладывай, а только про особых, которых привечают особо, князю Прозоровскому представляют, пред его светлые очи.

Поликарп. Батюшка Кузьма Кузьмич, да ведь богомольцев и юродивых и в царских палатах привечают. Кабы князь его слова на веру принял, он бы его к царю отвел.

Кузьма. А царь бы его признал еретиком злым и приказал бы сжечь живьем.

Поликарп (падая на колени). Батюшка, прости меня! Это же не по моему разумению. Ты хоть меня научи!..

Кузьма. Встань, Поликушка! И стой так, чтобы я на тебя снизу смотрел.

Поликарп (поднимаясь). Слушаюсь, батюшка.

Кузьма. Так что же этот Михайло врал?

Поликарп. Батюшка, да повторять стыдно! Хуже Аленки-побирушки, что каждую неделю за подаянием ходит. У ней сын догола раздемшись на крышу залазит и кричит, что он царь Навуходоносор.

Кузьма. Слишком много говоришь, Поликушка.

Поликарп. Да мне же вспомнить надо, концы с концами соединить. Меня ж не было при этом. Трофим Игнатьич рассказывал и тоже сомневался. У него выходило, что он не то что отца, а дедушку Ивана Грозного видел.

Кузьма. А что ж тут стыдного?

Поликарп. Да это-то ладно. Он про это так прямо не говорил. Это как бы само собой выходило. А байку вот какую сказывал. Мол-де Иван-царевич, про которого в сказках сказывают, был на самом деле и в Москве правил. Отец его, царь, на войну уходя, оставлял его царствовать. И добрее его и справедливее никогда никого не было. А потом его извели злые вороги, ворожбой там, и ядом, ну по-всякому. И вот, мол, когда народ об Иван-царевиче сказки сказывает, это он, значит, мечту свою лелеет, чтобы тот воротился и над ним царствовал.

Кузьма (невозмутимо). Да, был такой царевич. Иван Младой прозывался. Очень его в Москве любили, потом отравили.

Поликарп. А когда же это было, батюшка Кузьма Кузьмич?

Кузьма. Отравили когда? Да лет тому полтораста с лишком.

Поликарп. Так что ж этот Михайло, и впрямь двести лет живет?

Кузьма. Про это лучше у него самого спрашивать.