До четырех часов сумасшедший чиновник успел уже обежать очень много мест, — он был видим простым глазом на Марсовом поле, в саду, на островах, на Адмиралтейской площади и наконец очутился на набережной Мойки. Здесь он заметил у одного подъезда лошадь своего начальника, остановился, как вкопанный, впереди ее и тихо пырхнул.

Кучер посмотрел, посмотрел и крикнул: «Извольте отойти, чтоб лошадь на ударила». Кувырков не трогался. «Извольте отойти», — громче крикнул кучер. Кувырков стоял, как врытый в землю.

— Глухой, верно, — сказал другой кучер.

А в эту минуту на крыльце показался начальник с сторожем, вынесшим за ним портфель. Сел начальник в пролетку, кучер хлопнул вожжою и хотел объехать стоявшего Алексея Кириловича, но Кувырков этого не позволил. Он в эту же минуту приподнял полу своего пальто, щелкнул себя ладонью по ляжке и понесся орловским рысаком впереди начальниковой лошади.

Все усилия объехать Кувыркова на лошади были тщетны: он прямо подкатил к начальникову подъезду и смирно остановился здесь опять впереди лошади.

Изумленный начальник звал Кувыркова по имени, но Кувырков его не слушал: он едва стоял на ногах; едва переводил дыхание; но все-таки прямо отправился во двор к каретному сараю. Начальник послал за ним лакея. Алексей Кирилович не слушал, что ему говорили, и только отпырхивался. Дворники собрались, толкуют, судят, рядят, что это такое с человеком поделалось? Лакей побежал за городовым, а кучер отпрег лошадь и повел ее в конюшню.

Алексей Кирилович все наблюдал только за тем, что делали с лошадью, он прошелся с нею раза три по двору, пока ее проваживали, и потом пошел вслед за нею в конюшню. В конюшне Кувырков нашел порожнее стойло и стал в него. Пришел сам начальник и пробовал уговорить Кувыркова выйти, — ничего: стоит да ногой скребет.

Привели извозчичью карету, стали сажать туда Кувыркова с городовым, а он упирается, ржет и рвется все к лошадям, стали сажать насильно — брыкается. Усадили, однако, и домой привезли. Взошел Кувырков в свое жилище смирно, никому ничего не сказал и стал в уголочек. Что ни говорила ему Кордулия Адальбертовна, он на все только мотал по-лошадиному головою. Пригласили доктора, тот велел уложить больного в постель и пустить ему кровь. Но раздеть Кувыркова не было никакого способа: он визжал и брыкался с таким ожесточением, как будто бы с него драли кожу. Пришел г. Хржонжчковский и фельдшер, стали валить статского советника насильно, он пришел еще в большую ярость, так, что и подступиться невозможно. Позвали еще двух дворников. Дворник, молодой парень, послушав, что рассказывали о больном, подошел к Алексею Кириловичу один и говорит ему: «Тпрусь, дурка! Дай-ка я тебя распрягу!»

Значение этих слов было магическое. Алексей Кирилович от радости даже и зубы оскалил. Так его всего до рубашки дворник и разобрал без всякого препятствия, только все отпрукивал и оглаживал как лошадь. Но едва лишь завидел Алексей Кирилович, что фельдшер держит ланцет, а г. Хржонжчковский берет его за руку, как им снова овладело бешенство. Он кинулся, начал швырять все, что ему попалось под руку, и мания его перешла в настоящую mania furiosa.[5]

Беснующегося чиновника заперли в комнате, дали знать полиции и отправили в сумасшедший дом. Перед отправкой его туда к нему снова боялись приступить, и опять пошел к нему тот же молодой дворник.

— Тпру, тпру, дурашка, я тебя сейчас в иную конюшенку сведу, — сказал он Алексею Кириловичу, и тот опять обрадовался и снова от радости заплакал.

Так его и свез дворник в сумасшедший дом и поставил его в узенькую комнатку с окном под потолком. Статский советник Кувырков принимает здесь эту комнату за стойло и очень доволен своею судьбой: он стоит, машет головою и скребет копытом. Его здесь посещают его добрые друзья и знакомые, и он для всех совершенно безопасен. Нужно только всякий раз, подходя к нему, сказать вместо «здравствуйте»: «тпрусь, дурашка!»

Впервые напечатано в 1863 году.