В целом подлунном мире у него оставался на хорошем счету только один стрыечный брат Кордулии Адальбертовны Бонавентура Каетанович Хржонжчковский, у которого был врожденный польский талант снискивать себе всеобщее расположение.

— Это не то, — говорил себе, глядя на Хржонжчковского Кувырков, — ни материализма, ни нигилизма: тих, набожен, почтителен и скромен. Сына бы себе такого даже желал.

И вдруг этот самый Бонавентура Каетанович Хржонжчковский сыграл с Кувырковым самую мерзостную штуку.

Был у Алексея Кириловича подчиненный, надворный советник Бухвостов. Жил этот чиновник на Песках, в собственном доме. Он имел жену, свояченицу, двух сыновей и четыре дочери, из которых самой старшей было осьмнадцать лет, а самой младшей четыре года. Эта четырехлетняя m-lle Бухвостова имела счастие быть воспринятою от купели самим Кувырковым и вследствие того каждое пятое число сентября г. Бухвостов делал вечеринку, на которую всегда, как самого почетного гостя, приглашал крестного отца именинницы. (В экономических видах песковые барышни назывались: Вера, Надежда, Любовь и Софья, чтобы именины их могли праздноваться разом.) Сказано уже, что Кувырков на этих празднествах был первым лицом. Хозяин для него подбирал два сорта гостей. Первый сорт состоял из особ, с которыми высокий гость мог садиться за пульку, не компрометируя своего звания, а ко второму принадлежали люди, обязанные в благоговенном молчании слушать все, что будет сказано устами статского советника, если он солидничает и дерет зоб кверху, и смотреть ему в рот и заливаться хохотом, если Кувырков начинает склабиться и забавляться.

Кувырков был доволен умением Бухвостова составлять общество.

В четвертое тезоименитство своей крестницы Алексей Кирилович отправился к Бухвостову в сопровождении Бонавентуры Каетановича, которого Бухвостов, дороживший расположенностью Кордулии Адальбертовны, тоже пригласил на свое празднество, и тут-то произошел скандал неожиданный, невероятный и стоивший Алексею Кувыркову всего, чем он в чине своем мог гордиться.

Приятнее всего было, что весь вечер, на который прибыли Хржонжчковский и Кувырков, прошел прекрасно. Алексей Кирилович окончил пульку с выигрышем рубля осьмидесяти копеек и был очень доволен судьбою и партнерами. Перед ужином он уселся на диван, говорил очень много умных вещей против современного напряженного состояния умов, говорил, что люди и так очень счастливы и что человека, который никому на ноги не наступает, никто и по затылку не треснет.

Несколько голосов из раболепной толпы слушателей, выслушав эти речи, произнесли: «Это, ваше превосходительство, точно, это ваше превосходительство, действительно».

Кувырков был совсем в ударе; он всеми был доволен. Давно и очень давно никто не помнил его в таком приятном расположении духа.

Подали ужин. Алексей Кирилович кушал и шутил, шутил и кушал.

— Приятно, — говорил он, обращаясь к хозяину, — преприятно я провел время в вашем обществе: все умно, все почтительно, все прилично, ни задора, из всех этих бредень, одним словом, прелестно.

Ужин окончился, подали шампанское, Кувырков поднял бокал и возгласил: «Здоровье именинниц!» Гости начали кланяться именинницам и тут заметили, что их налицо только трое, а не четверо. Самой старшей не было за столом.

— Где же Вера Дмитриевна? — спросил Алексей Кирилович хозяина.

— Она, ваше пшество, не здорова!

Бухвостов в своем доме говорил Алексею Кириловичу «ваше пшество».

Много не рассуждали и выпили за здоровье больной и трех здоровых и опять присели. Произошла приятная пауза, которой воспользовался искательный Бонавентура Каетанович и с нежным участием спросил хозяйку:

— Что же такое с Верой Дмитриевной? Крепко она больна?

— Не то, чтобы очень больна, а ходить ей не велено.

— Отчего же это?

Гости считали долгом оказывать напряженное внимание к этому разговору.

— Да пустяки с нею, — отвечала мать, — но она вчера походила, и хуже ей сделалось, у нее безобразная опухоль.

— В самой вещи? — с соболезнованием спросил Бонавентура Каетанович.

Алексея Кириловича хватило как ножом и бросило из белого цвета в красный. Он нашел в вопросе Хржонжчковского нечто ужасное, — остолбенел и тем привел всех в неизъяснимое смущение. Бонавентура же Каетанович в недоумении смотрел на пораженное общество и подумал, что здесь все с ума сошли.

Между тем Алексей Кирилович очнулся, отер салфеткою лоб, медленно поднялся с кресел и солидною поступью подошел к недоумевающему г. Хржонжчковскому.

— Что ты сказал? — спросил он его, дернув за плечо.

— Я ничего не сказал; решительно ничего не сказал, — отвечал Хржонжчковский. — Но если, как чувствую, я как поляк здесь почтенной русской компании напршикшил…

— Каналья! — вскрикнул вторично уязвленный Кувырков и, бросясь стремительно в переднюю, быстро оделся и, ничего не слушая, уехал.

Вечер у г. Бухвостова был расстроен. Г. Хржонжчковский, узнав от одного помощника столоначальника, в чем могло заключаться дело, хотя и рассыпался в извинениях и доказал, что он поляк, что у него вместо «в самом деле» говорят «w samej rzeczi», что в буквальном переводе значит «в самой вещи», a naprzykrzyć значит «надоесть» и ничего более, — но все дело уже было погублено.

Алексей же Кирилович Кувырков даже не слыхал и этих разъяснений и потому имел повод еще более оставаться в азарте. Иваном Грозным он приехал домой, обругал отпиравшую ему дверь кухарку и позвал Кордулию Адальбертовну.

— Бывают у вас в Польше опухоли? — спросил он экономку, крепко схватя ее за руку.

— Что вы гармидер ночью поднимаете? — отвечала спросонья недовольная полька.

— Опухоли у вас бывают? — громовым голосом закричал Алексей Кирилович.

— Ну бывают.

— В самой вещи?

— В самой вещи.

— Чудесно! Я не знал этого, однако.

— Ну то знайте.

— Ага!.. Да, да, я буду знать. А напшикшить поляк русской компании может?

— Ну может.

— Может!

— Ну может же, может.

Алексей Кирилович повернул экономку, толкнул ее за двери и, позвав кухарку, настрого приказал ей не пускать на порог Бонавентуру Каетановича и затем лег в постель, недовольный, взволнованный, раздраженный.

В доме все пошло другим порядком. Бонавентура Каетанович приходил к Кордулии Адальбертовне только после ухода Алексея Кириловича в должность и скрывался за час до его возвращения. Алексей Кирилович и слышать не мог о Хржонжчковском. Других людей он тоже не допускал к разговорам с собою, потому что после разочарования в Хржонжчковском он уже не верил ни в чью благопристойность.

— Лучше, — думал он, — я стану читать. Поздно, да ничего, начну.

И вот всех живых мучителей для него теперь заменили ему газеты: он возмущался, читая свободомысленные осуждения действий широко расставленных людей; жаловался на это, подавал записки и, не находя себе ни в ком должной энергической поддержки, решил избавиться и от этих врагов. Кувырков решил изгнать из своего дома и газеты с их направлениями.

Кордулия Адальбертовна только этого и дожидалась. Воспользовавшись этою порою общего разочарования статского советника, она сказала ему:

— О, то же то и есть: Хржонжчковский завсегда говорил, что в оныих российских денниках[4] ничего больше, як свиньство.

— Ну уж, пожалуйста! Хорош ваш и Хржонжчковский, который всем пршикшит.

— Але же, Боже, как то есть со стороны вашей глупо! — отвечала Кордулия. — Что то есть такого напршикшить? Да вы ведь сто тысяч раз сами…

— Что? Что такое я сам? — закричал, подскочив, Кувырков.

— Пршикшили и напршикшили.

— Я!.. я?.. я пршикшил и напршикшил?

— Ну да, вы, вы, вы. Чего вы очами-то так лупаете? — Вы.

— Я очами лупаю? Я напршикшил?.. Позвольте же мне вас спросить: кому я когда-нибудь напршикшил?