На рассвете открылись дворцовые ворота. Под охраной боевых колесниц и отряда воинов тронулся в путь караван. Побрякивали бубенцы верблюдов, шагали отягощенные поклажей мулы. Шли воины, писцы, носильщики, повара. Все знали, что ночью хозяин внезапно занемог, но, покорный воле Фараона, не отложил похода. Его, больного, несли в плотно занавешенных ковровых носилках.

Стихая, смолк вдали шум каравана. Чати, находившийся в потайной комнате дворца, никем не замеченный, прокрался на берег пруда, укрывшись в зарослях тамариска.

Недолго пришлось ждать ему. Внутри дворца послышались напевы лютни, в переливчатое посвистывание свирели вплеталось ритмичное пощелкивание систра. Страстная мелодия нежных, чарующих звуков все слышней, ближе.

В гирляндах цветов, в сопровождении свиты служанок-рабынь Анхесенпаатон, накануне ласково прощавщаяся с ним, шла к пруду со старшим писцом. Опьяненный страстью, обезумев от мнимой безнаказанности, вор любви пел:

— Как сладки финики на высокой пальме,

Так сладки твои долгожданные губы.

Позади тревоги и страх. Мы одни.

Вкусим же радости чистой любви.

Враги наши повержены и далеко старый хозяин…

Рахотеп удержал закипевшую в груди ярость, хотя зрелище, которое он наблюдал, раздирало его сердце.

Уже сброшены легкие одежды. Беспечные любовники под пахучим дождем лепестков роз, которые из серебряных корзин сыпали на них рабыни, сошли в пруд. Звуки поцелуев, счастливый, восторженный смех стелились по водной глади.

Чати положил крокодильчика на воду. Малютка затонул и в один миг — скорее, чем человек успеет испугаться — вдруг произрос в громадного, семи локтей роста, крокодила. Страшным, мертвым бревном покоился он на дне. Но вот, закрутив на поверхности воды легкие вьюнки, шевельнулся грозный зубчатый хвост, моргнули выпуклые глаза, длинное гигантское тело затрепетало, оживая, наполняясь могучей, хищной силой.

Свирепая зеленая молния, рассекая воду, ринулась вперед, и крики Анхесенпаатон и старшего писца слились в захлебнувшийся вопль. Завизжали, разбегаясь, служанки, загомонили в ветвях пальм обезьяны…

Взбурлившаяся гладь пруда улеглась, снова стала, как зеркало, только в одном месте вода покраснела, словно со скользившей по пруду прогулочной папирусной лодки кто-то пролил в воду из разбившегося бесценного сосуда гранатового сока.

13 ФЕВРАЛЯ —

40 ДНЕЙ,

КАК НЕ СТАЛО

ГЕОРГИЯ

ВАСИЛЬЕВИЧА

СВИРИДОВА

ВНАЧАЛЕ была Музыка. Реликвия чистого звука, ясных красивых гармоний, узнаваемой с двух нот интонации. Жила по всему свету. Шестьдесят с лишним лет жила…

Странное дело. Аннет Жоэль, менеджер швейцарской фирмы, пришла на концерт в Большой зал Консерватории. Увидев Свиридова, с детской непосредственностью воскликнула: "О, я знаю его! Я купила в Африке компакт-диск с его "Метелью" и всю дорогу слушала…"

Что тут скажешь? Когда ветер времени погребет нашу эпоху, как древнеегипетскую цивилизацию, какие монолиты будут напоминать о ней? Как пирамида Хеопса — музыка Свиридова.

И вот наступило это горестное и неумолимое — наше великое страданье и несчастье: Георгия Васильевича не стало. Скоро сорок дней тому, как опустела без него земля и как осиротели мы, шестьдесят с лишним лет гордившиеся своим со-бытием рядом с Гением. Именно так: наша жизнь в его присутствии была чудесным — от Бога — событием. И пока его душа, согласно нашим верованиям, не покинула земные пределы, мы тщимся, мы надеемся, мы не в силах расстаться с ним живым. Эта мука расставания, растянувшаяся на сорок дней, была бы непереносимой, если бы не Божественная предопределенность, подчинившая себе всю земную жизнь Георгия Васильевича — от рождения до смерти.

Он родился 16 декабря — в один день с великим Бетховеном, перед которым преклонялся с отрочества и до последних дней. Он ушел от нас в год двухсотлетия со дня рождения великого наследника Бетховена — Франца Шуберта, которого любил и сам наследовал ему. Среди великих композиторов наш Свиридов — один из немногих долгожителей, чудом уцелевших и сохранивших творческую мощь до последней черты. Это какой-то чудо-богатырь из неведомой миру былины, проживший не одну — а несколько жизней, отпущенных человеку. И как эти жизни прожиты: под какими наветами, запретами, с какими битвами и с какими молитвами… Воистину нам Бог послал этого святого Георгия — в душевную и духовную помощь.

Если знать, что изведал он за свои восемьдесят с лишним лет… Он как будто оберегал нас от своих невзгод, страданий, бедствий, поэтому до сего дня никаких мемуаров, дневниковых откровений, никаких интервью… Сколько "белых пятен" в истории нашей музыки мог бы прояснить Георгий Васильевич, какие захватывающие сюжеты мог бы поведать… Например, о том, как ему не давали быть композитором — таким, каким ему хотелось быть и каким он стал, несмотря на все преграды.

Ни слова, ни звука о том, как его травили в 1950 году за пресловутый "формализм" — мы узнали об этом из покаяния покойного Израиля Владимировича Нестьева, приложившего руку к "формалистам". А Свиридов в том же году, сам гонимый, едет в Москву и спасает своего учителя Шостаковича от подобных же гонений. И никакими просьбами невозможно было уговорить его на исповедь!

Наши невежественные журналисты бросились вещать о том, что Свиридов был любимым учеником Шостаковича. Неправда! Любимым учеником был другой великий русский композитор, младший современник Свиридова — Борис Александрович Чайковский (хорошо бы знать своих современников вкупе с историей своей страны, да ведь страна-то для иных чужая). Дмитрий Дмитриевич и Георгий Васильевич были друзьями, собеседниками, современниками, спутниками, но — на разных орбитах. Они шли к своей славе разными путями. Случалось, помогали друг другу, но распространяться об этом не любили.

Им крупно повезло: они успели пожить действительно при народной власти, которая отблагодарила их за свои достижения сполна. Сколько премий, званий, наград имели оба при Советской власти. А при нынешней… При нынешней русский Шостакович со дня своего 90-летия в 1996 году стал почему-то великим еврейским композитором (на этом особенно настаивал музыкальный обозреватель радиостанции "Эхо Москвы" Артем Варгафтик). Правда, Георгий Васильевич тоже удостоился награды — ордена "За заслуги перед Отечеством" II степени. И — тоже к юбилею. Да, было. 16 декабря 1995 года Свиридов вышел на сцену Большого зала Консерватории и получил из рук Черномырдина тот самый орден и роскошную папку с ельцинско-черномырдинскими автографами, которую тут же на сцене и оставил. Навсегда. Добрая душа подобрала и два года уговаривала принять от нее царский подарок — не спешил. А теперь — по воле судьбы — не успел…

Жил, не жалуя властей, по-пушкински: ты сам себе царь… Он не жил — он царил и царствовал. Отсюда его королевское равнодушие ко всем критикам и клеветникам. А клеветали-клокотали всю его творческую жизнь. Какими ярлыками обклеивали! За "формализм", "консерватизм", "академизм", "антисемитизм", "национализм", "архаизм", а в 90-е годы устами покойного Эдисона Денисова, которого когда-то именно Свиридов защищал от нападок Родиона Щедрина — устами Эдисона Васильевича Георгий Васильевич был пригвождан публично к позорному столбу "примитивизма" и "дилетантизма". Какие "измы" на очереди? Скорее всего, "измов" больше не будет, потому что Свиридова как русского самородка постараются поглубже закопать — тенденция уже наметилась.

Композитор скончался в канун Православного Рождества. А в день Рождества Христова в Бетховенском зале Большого театра под патронажем Бориса Березовского вручалась самая большая, по нынешним меркам, премия, именуемая общенациональной, под названием "Триумф". За наивысшие достижения в области культуры. Среди членов жюри — Владимир Спиваков, Юрий Башмет, Владимир Васильев… Понятно, что Свиридову никогда не видать такой премии, ну хотя бы минутой молчания почтили усопшего накануне гения. "Триумф" транслировали на всю страну, и вся страна увидела, как наша “демократическая” элита демонстративно не заметила нашего горя.