Мы увидели, как он побежал к находившемуся вблизи навесу, где стояли лошади. После тщательной разведки, он ринулся внутрь и через минуту вышел, пошатываясь под ворохом сена.
― Что? Плохой матрац? Эх, мало только захватил.
Он начал устилать свои нары сеном под завистливыми взглядами остальной компании.
Услыхав звон колокола, он остановился: «Кормежка готова. Последний звонок в вагон-ресторан. Пойдем-ка, посмотрим, как свиньи засунут рыла в корыто».
Мы устремились в кухонный барак, где на простых дощатых столах были приготовлены оловянные тарелки, оловянные ложки, оловянные кружки и железные ножи. Посреди стола было большое блюдо с рубленным мясом и все, кроме меня, жадно принялись за еду. Я предпочел кружку меда и несколько сухих бисквитов.
Вернувшись в барак, я увидел, что мои нары устланы славным мягким сеном, а сверху разостлано одеяло. Я оглянулся на Блудного Сына. Он лежал и читал, держа тонкую папиросу в желтых пальцах. Я подошел к нему.
― Это очень мило с вашей стороны, ― сказал я.
― Полно. Такие пустяки, ― ответил он с изысканной вежливостью, не отрывая глаз от книги.
― Как хотите, ― сказал я. ― Я только хотел поблагодарить вас. Послушайте, давайте покончим с этим. Не стоит ссориться из-за этих проклятых денег. Не можем ли мы все-таки быть друзьями?
Он вскочил и схватил мою руку: «Конечно. Я только этого и хочу. В следующий раз я приму во внимание вашу воспитанную на кратком катехизисе щепетильность. А теперь пойдемте поболтать к костру».
Мы уселись у потрескивавшего костра из хвороста, шалфея и каменного дуба, и под дружелюбное мерцание звезд он рассказал мне много приключений из своей бродячей жизни.
― Мой старик, знаете ли, обломал себе все зубы об меня. Все хотел, чтобы я перестал валять дурака. У него фабрика клея в Массачусетсе. Кажется, он всадил в нее миллион или что-то в этом роде. Он хотел, чтоб я поступил на фабрику, вник бы в дело и остался бы в нем. «Держись клея, ― говорил он, ― будешь королем клея». Но с маленьким Вилли это не прошло. Жизнь слишком ― любопытная задача, чтобы так просто решить ее. Я не раскаиваюсь. Я знаю, что упитанный телец ждет меня дома и тучнеет с каждым днем. В один прекрасный день я вернусь и слопаю его.
От него я впервые услышал о великой Белой Стране, и его рассказ странно глубоко взволновал меня.
― Все помешались теперь на ней и устремляются туда тысячами, чтобы попасть к началу зимы. Будущей весной там будет сутолока, какой еще не видел мир. Послушай, шотландчик, у меня есть величайшее желание переметнуться туда. Поедем, брат, вместе? У меня был когда-то товарищ, который побывал там. Это огромная мрачная суровая страна, но в ней есть золото. Меня преследует это нежное, сияющее, девственное золото в уединенных реках, где нет никого, чтоб овладеть им. Мне наплевать на его ценность. Я могу сделать все, что мне нужно, из клея. Но приключения, возбуждение ― вот что сводит меня с ума.
Он долго молчал; воображение рисовало мне грозный чарующий образ этой огромной, непробудной страны, и во мне просыпалось страстное желание бросить вызов ее теням.
Когда мы прощались на ночь, его последними словами было: «Помни, шотландчик, дело решенное: мы вливаемся в великое движение».
Глава VI
Я спал беспокойно, потому что свежий ночной воздух пощипывал, а барак был открыт, как клетка. Утро было веселое, и солнце славно согрело меня, так что к завтраку я пришел в веселое настроение. Затем я начал присматриваться к работе артели и проявил такое неблагоразумное любопытство, что в тот же полдень был сам поставлен на работу. Дело было очень простое. В горе был вырыт туннель, который теперь цементировался, и мы должны были толкать тачки с материалами от входа в туннель до места работ. Моим товарищем был швед, с детства привыкший к тяжелой работе, а я не знал в жизни ни одного рабочего дня. Все мои силы ушли на то, чтобы поднять на тачку нагруженные цементом ящики. Затем мы оставили за собой солнечный свет и на расстоянии четверти мили в темноте, надрываясь, тащились в гору. Мы должны были сгибаться, чтобы не задеть головами сводов, с которых струилась вода. Тяжелая тачка то и дело сходила с рельс, составленных из негодных, стертых от постоянного трения, шпал. Тогда мой швед впадал в гомерическую ярость, и мы поднимали тачку, напрягаясь изо всех сил, пока жилы не начинали стучать в голове. Никогда время не тянулось так медленно. Каторжник, работающий в соляных копях Сибири, никогда не возмущался своей работой больше меня. Пот слепил меня. Острая пронизывающая боль сверлила мне голову, сердце стучало, как молот. Никогда в жизни не чувствовал я такого облегчения, как в ту минуту, когда, кончив последний рейс, измученный и ошеломленный, я надел свою куртку, чтобы идти домой. Было темно. Туннель соединялся с лагерем канатом, по которому мы могли спускаться в бадьях, по двое зараз. При спуске я испытал отвратительное ощущение, но зато избежал десятиминутного спуска пешком по склону горы, чему был очень рад.
Вернувшись в барак усталый, мокрый и грязный, от всей души позавидовал я Блудному Сыну, тепло и уютно устроившемуся на своем ароматном сене. Он читал роман. Но мысль, что я заработал доллар, подкрепляла меня. После ужина он с Инбирем и Голландцем играли в карты, почти до полуночи, в то время, как я лежал на своей скамье, слишком усталый и измученный, чтобы заснуть.
Следующий день был повторением предыдущего, только еще хуже. Все мое тело болело, как будто я был избит. Помертвелый и совершенно больной, я потащился опять к туннелю. Я поднимал, надрывался, тащил, толкал, с остановившимся искаженным лицом. Пять часов ада миновали. Был полдень, я поел. Я сердито уговаривал себя и снова прошел через ад. Пошабашив, я спустился по канату, усталый, бессильный, весь в грязи. Уютно расположившись на нарах, Блудный Сын прочел еще двести страниц «Отверженных». Все же, не без горечи подумал я, я заработал два доллара.
На третий день одно лишь упорство заставило меня пойти в туннель. Самолюбие подстрекало меня. Я не сдамся. Я должен выдержать это испытание во что бы то ни стало. В полдень мне сделалось дурно, но никто не заметил этого, и я, стиснув зубы, снова начал подталкивать изо всех сил свою тяжелую тачку. Снова ночь застала меня ожидающим очереди для спуска в бадье. Вдруг снизу раздались треск и крики: «Канат оборвался!» Мой швед и другой рабочий лежали между камней с сильными повреждениями. Несчастные! Как они должны были страдать, трясясь по усыпанной валунами тропинке, ведшей к госпиталю.
Это происшествие сильно подействовало мне на нервы. Напрасно я бранил себя и осыпал упреками. Я скорее согласился бы просить милостыню, чем пойти еще раз в туннель. Весь мир казался мне разделенным на две половины: туннель и все остальное. Я больше не должен идти туда.
Блудный Сын окончил одну книгу и начал другую. В эту ночь он занял у меня немного денег для игры в карты.
На другой день я подошел к заведующему и заявил ему:
― Я ухожу. Это работа слишком тяжела для меня.
Он ласково посмотрел на меня:
― Ладно, сынок, не уходи, я пристрою тебя в песочную яму.
И, действительно, на другой день я нашел более подходящую работу. Нас было четверо. Мы кидали песок на решето. Мелкие просеянные части шли на выработку цемента. Работа была удручающе однообразна. Мы отправлялись в яму по щиплющему утреннему холоду, задолго до того, как солнце показывалось из-за гор. Мы следили за тем, как оно ползло, как улитка по девственному небу. Мы задыхались в его зное. Мы видели, как оно исчезало снова за горными хребтами, оставляя небо великолепно окрашенным всеми цветами, начиная от пламенно оранжевого до льдисто-бледно-зеленого. Позднее, когда снова сползали холод и мрак, при свете вечерних звезд, мы выпрямляли наши усталые спины и, отбросив в сторону кирку и лопату, отправлялись ужинать.
Эх-ма! Что это была за жизнь! Отдых, еда, сон. Отрицательные удовольствия превратились в положительные. Великий жизненный принцип восстановления сил спасал нас, и спокойный отдых с номером старой газеты в руках казался нам изысканным удовольствием.