Не знаю, протрезвел ли второй профессор, но он тут же вышел.

А после заседания общества – член-корр.:

– Зачем вам надо было связываться с этим сукиным сыном?

Старший научный сотрудник-украинец (помните, мы испугались друг друга, поняв, что дело врачей – липа):

– Типичный израильский агрессор. И на этот раз тебя справедливо обвинят в неспровоцированном нападении. Нет в тебе христианской покорности. Нет, чтобы подставить вторую щеку.

Врач-еврей:

– Когда уже вы поймете, что мы живем на пороховой бочке? Какого черта вы лезете к ней с огнем? Знаете, как этот хозер на нас отыграется? Вам-то ничего. Но о нас хоть подумайте.

С украинцем мы посмеялись. Но русскому и, в особенности, еврею, я высказал все, что о них думаю.

Через две недели после того злополучного (или счастливого?) ученого совета вакансия была заполнена без конкурса. На должность ассистента приняли врача даже без научной степени. Вскоре мы с ним познакомились. Смущаясь, он подал мне руку и представился:

– Украинец.

– Еврей, – ответил я.

– Нет, вы меня не поняли. Украинец – это моя фамилия.

Присутствовавшие при этой сцене рассмеялись. Больше ничего не могу рассказать об этом человеке. Вероятно, он не хуже других.

Вечером 22 апреля 1966 года мне позвонил член-корр.:

– Ион Лазаревич, не могли бы вы заскочить ко мне?

– Дорогой, Федор Родионович, а я вам так, по телефону могу объяснить, что произошло.

– Перестаньте. Это не телефонный разговор.

Чего он испугался подслушивания в этом конкретном случае?

Никогда еще мне не приходилось видеть его таким подавленным и растерянным. Умный человек с хорошим чувством юмора, сейчас он не понимал, как комично выглядит его уязвленное самолюбие, вернее, неудовлетворенное честолюбие.

– Итак, по телефону вы не решились спросить, почему вы не получили Ленинскую премию?

– Угадали.

– Нет, Федор Родионович, не угадал, а вычислил. Еще утром, просмотрев газету, я знал, что вы мне позвоните.

– Вы тогда, помните? – сказали, что я не получу. Вам действительно было что-нибудь известно, или просто так сболтнули?

– Было известно.

– Но что вам могло быть известно? Ведь мы же были группой, которой не могли быть страшны никакие подводные рифы.

– Вот-вот. Ваша самоуверенность, ваша и ваших компаньонов, явилась причиной слепоты. Вы прошляпили не подводные рифы, а огромную гору, торчащую над водой.

– Не понимаю.

– В вашей группе был К.

– Ну и что? Уважаемый профессор. Заведующий кафедрой.

– Правильно. Вами уважаемый, а не Василием Дмитриевичем. Он и на вершине славы не потерял представления о совести, чести, благодарности. На ваше несчастье, в этом году он был в комиссии по Ленинским премиям. А, возможно, там были и другие, подобные ему.

– Ничего не понимаю.

– А чего же здесь понимать. Уважаемый вами К. уничтожил своего учителя, своего добродетеля, человека, который вылепил его из дерьма. В отличие от уважаемого вами, учитель был действительно уважаемым. Порядочные старики таких вещей не прощают. Если бы в вашей компании не было бы К., сегодня я пришел бы поздравить вас с премией.

– И вы это знали еще тогда?

– Естественно. Я же вам сказал.

– Почему же вы мне не объяснили?

– А вы меня не спрашивали. Вы были уверены в себе. В тот вечер вы думали не о том, о чем мы говорили, а о булавке к галстуку и предстоящей встрече с дамой.

– Сволочь вы, Ион!

– Правильно. А вы – сошедший на землю шестикрылый серафим.

– Вы были обязаны предупредить меня.

– Вероятно, еще больше в тот момент я был обязан продемонстрировать вам, что при всем вашем уме и силе вам не обойтись без еврея.

– Ладно. Давайте выпьем. Да, кстати, о еврее. Пойдете доцентом ко мне лично?

– Нет, не пойду.

– Что так?

– С этим покончено.

– Но ведь у вас степень кандидата!

– Ну и что? Вероятно, будет и докторская. Но с меня хватит одного щелчка по носу. Если бы вы тогда не уехали в Москву и присутствовали бы на том ученом совете, я сейчас сидел бы в дерьме по самые уши. Теперь в вас клокочет месть и вы костьми ляжете, но пробьете еврея. А еврей не хочет ни ваших милостей, ни ваших капризов. Еврей сам, до поры до времени, будет раздавать милости – лечить юдофобов, учить антисемитов, вытаскивать с того света фашистов. Только до поры до времени. Пока сам не станет хозяином своей судьбы.

– Ох, и доиграетесь вы. До меня уже дошли слухи о ваших разговорчиках об Израиле. Неужели вы думаете, что они не станут известны, если уже не стали, вашим соседям? (Метрах в 150-ти от моего дома находилось областное управление КГБ.)

– Во-первых, это поклеп. Ни у вас, ни у них нет свидетелей. Во-вторых, это то немногое, что отличает гомо сапиенс от бессловесной скотины.

– Нужны им ваши свидетели.

– И один из отличительных признаков человека – это чувство Родины. Беда, если оно безответно.

– Вам ли жаловаться! Даже улицу назвали вашим именем.

– Помните, у Пушкина: "Они любить умеют только мертвых". Оказалось, что я жив, и улицу в прошлом году переименовали. Но не в этом дело. Вы сейчас предлагаете мне должность доцента, делая это в первую очередь для себя. Но вот беда – он еврей. И надо будет предпринять колоссальные усилия, чтобы преодолеть препятствия по устройству этого нужного еврея.

– А думаете, там лучше? Мне приходится бывать за границей. Я-то знаю, как врачи там пробиваются к должности.

– И национальный признак служит препятствием? Молчите. Так вот, я хочу жить в своем государстве, где, если я не пройду по конкурсу, причиной будет то, что мне предпочли более достойного еврея. Понимаете? Еврея!

Мы долго еще спорили с ним в этот апрельский вечер. Говорили о Библии, о Евангелии – любимых и непременных темах наших бесед.

После Шестидневной войны он впервые признал мою правоту. Когда началась алия из Киева, он попросил меня:

– Перед тем, как подадите заявление, предупредите меня.

– Зачем? Вы боитесь, что я вас скомпрометирую?

– Нет. Возможно, я даже приду проводить вас. Но мне это нужно.

Так я и не знаю, зачем ему это было нужно. Он не пришел проводить меня. Его уже не было в живых, когда я подал документы в ОВИР. Но я верю, что он бы не побоялся проводить меня. Верю потому, что, зная обо мне значительно больше других, зная о том, что в СССР я уже временный житель, он не побоялся выступить на моей стороне при чрезвычайных обстоятельствах, противопоставив себя всем профессорам-ортопедам Киева. Но об этом я подробно расскажу в отдельной главе.

Для тревоги, казалось не было оснований. Сын сделал все. Даже больше, чем можно было сделать. Он окончил школу с золотой медалью. В 1971 году! В Киеве! И не просто школу, а 51-ю школу, руководство которой было знаменито своим мракобесием.

За шесть лет до этого, когда мы переехали на новую квартиру, я пошел устраивать сына в школу. Окинув меня пренебрежительным взглядом, директор объявил, что мест нет и мне следует обратиться в соседнюю школу. Я знал, что это ложь. Директору пришлось выслушать достаточно настойчивое заявление о правах моего сына, живущего в районе обслуживания школы, примерно, метрах в трехстах от нее. А если у директора есть какие-нибудь субъективные мотивы отказа, их придется оставить за стенами служебного кабинета.

Моя речь не задела директора. Внешне, во всяком случае, он оставался абсолютно спокойным и непробиваемым. "Нет, и еще раз нет. Можете жаловаться в райОНО".

Тут же, из кабинета директора, не спрашивая его разрешения, я позвонил, но не в райОНО, а третьему секретарю Печерского райкома партии. Спокойствие слетело с лица директора. Его явно смутил тон телефонной беседы. На его физиономии было написано недоумение по поводу того, что какой-то еврей так разговаривает с самим секретарем райкома, с человеком, от которого зависел директор. (Откуда было ему знать, что секретарь – моя пациентка.) Уже одного этого было достаточно. А тут еще секретарь в резкой форме приказала ему немедленно принять сына в школу.