Раздобыв динамит, партизаны взрывают рельсы. В фашистской Андалусии больше нет железнодорожного расписания. Поезда часто проходят раньше положенного часа: фашисты хотят обмануть партизан; перед воинскими поездами пропускают пустые составы. Но железнодорожники знают дорогу в горы. У них в карманах билеты фалангистов, но сердца рабочих. Фашистские солдаты пуще окопов боятся поезда. На многих линиях поезда теперь ходят только днем. Редко кто посмеет ночью поехать в автомобиле. Губернатор Кордовы выезжает в соседнюю деревню, как на фронт: впереди несутся двадцать мотоциклистов, а в машине губернатора рядом с дорожным несессером – пулемет.

В марте Кейпо де Льяно объявил по радио: «Скоро мы покажем красным бандитам, что такое наши смельчаки. Мы пошлем десяток хороших националистов почистить марксистские дороги, по которым носятся краденые автомобили». В течение последних месяцев я немало ездил по Андалусии, по Кастилии, по Ла-Манче, по Арагону, по Каталонии; часто приходилось ездить ночью… [189]

Крестьяне дружески приветствуют автомобиль. Видимо, диверсанты засиделись в каком-нибудь севильском кабачке.

Маноло в мирное время был охотником – бил зайцев. За ним пришли фашисты. Его успела предупредить Пепита (краснея, Маноло говорит: «Невеста»). Он ушел в горы. Пепита носила ему еду. Потом Пепита пококетничала с фашистами и узнала от них, где засели «красные». «Я ей не сказал, что ухожу. Она запросилась бы, а это мужское дело». Он старается быть непримиримым. Но через минуту, растерянно улыбаясь, добавляет: «Понимаешь, ей всего семнадцать лет, но она храбрая…» «Красные» дали Маноло винтовку. Потом их окружили. Он пробился. Он разыскал двух охотников. «Теперь мы не зайцев бьем – фашистов».

Старик Санчо пригнал к передовому посту республиканцев семь овец. Он сказал: «Распишись. Доверяю овец республике. Кончится война, отберу. Мне теперь не до овец. Они сына у меня убили…» Он исчез. Шесть недель спустя он пришел снова на то же место. Он притащил автоматическое ружье и бумажник с документами убитого офицера. Он считал, с трудом сгибая корявые пальцы: шесть, семь, восемь… «Это я девятого укокошил. Высплюсь и пойду назад. Теперь луны нет – самое время для работы. А овцы мои как?..»

Парита – низенький, худой человек. Ему тридцать два года. Сын кузнеца. С детства любил бои быков; стал знаменитым тореадором; много зарабатывал и тотчас прокучивал все. Его портреты печатались во всех газетах. Впрочем, он не читал газет: он был неграмотен. Он прижимал к распискам большой палец. Потом он влюбился в девушку. «Я стал тогда рассеянным, меня и понизили…» Он был матадором, его сделали бандерильеро{97}. Девушка капризничала. Парита покупал ей дорогие подарки. Он залез в долги. Как-то зимой (зимой боя быков не бывает) он оказался вовсе без денег. Он пошел чернорабочим на стройку. Рабочие видели, что Парита ловок, но слаб, они часто помогали ему носить тяжелые камни. Рассказывая об этом, Парита повторяет: «В первый раз я увидел такое… В первый раз…» Мир тореадоров напоминает мир актеров или писателей: каждый только и думает, как бы потопить другого. Парита увидел [190] человеческую солидарность… Вечером каменщики читали газету или книгу. Парита многое понял. На строительных лесах он стал революционером.

Незадолго до фашистского мятежа на него напали четыре тореадора, члены фаланги. Они нанесли ему несколько ран ножом. Когда раздались первые выстрелы, Парита лежал в госпитале. Он побежал в одном белье к казарме Ла-Монтанья. Он бросал в фашистов камнями. Потом он собрал тридцать восемь тореадоров – республиканцев – и повел их в Пятый полк{98}. Его отправили в Гвадарраму. Он долго вертел винтовку – будто он ее чистит: никогда он не держал в руке ружья. Два месяца спустя он стал лейтенантом народной армии, одолел грамоту (он много теперь читает); вступил в коммунистическую партию. Он глава андалусских партизан. Этот щуплый человек бесстрашен. Он нападает на отряды фалангистов, взрывает мосты, уничтожает поезда. Недавно он пригнал в свой батальон восемьдесят свиней, принадлежащих какому-то маркизу. В окрестностях Севильи он пристрелил германского офицера. Кейпо де Льяно заявил: «Парита – свинья, и мы его зарежем». Бродя по горам, занятым фашистами, Парита говорит старым друзьям: «Идем с нами…» Его все любят. Он у костра поет грустные песни Андалусии. Он рассказывает десятки забавных историй. Он говорит на крестьянских сборищах гневно и вдохновенно. Он смеется, как ребенок. Потом молча уходит по тропинке…

Сколько их в горах? Тысячи? Десятки тысяч? Этого не знает никто. Они невидимы. Они исчезают и вдруг показываются из-под земли. Они шутя переходят через фронт. Они бесстрашно нападают на отряд марокканцев и бережно несут на плечах сирот. Недавно десяток партизан возле Фрехеналь-де-ла-Сьерра захватили грузовик с патронами. Четыре солдата пошли с партизанами, пятый не захотел: «У меня в Севилье семья». Он плакался: «За патроны мне придется отвечать…» Тогда веселый, черноглазый Педро выдал ему расписку: «Шесть ящиков с патронами и машину взял я, Педро, командир дивизии». Кто-то из товарищей сказал шутя: «Если дивизия, то полагается номер». Педро рассмеялся и приписал: «Командир дивизии без номера».

май 1937 [191]

По ту сторону

– Как там?

Усмехаясь, он отвечает:

– В городах тишина кладбищ. Зато на кладбищах оживление: расстреливают, хоронят, плачут.

Это не поэт. У него была москательная лавчонка в Миранде. За ним пришли фалангисты. Два месяца он проблуждал в горах, а неделю назад пробрался к республиканцам.

Я разговаривал с сотнями людей оттуда: с солдатами, с крестьянами, с рабочими, со студентами. Конечно, в рассказах перебежчиков немало преувеличений – вольных или невольных. Но я сличал различные показания, и то, что я расскажу, много скромнее, суше действительности.

У человека кредитка – двадцать пять песет. Он заходит в магазин, ему вежливо говорят: «Простите, нет сдачи». Он садится в кафе, официант предусмотрительно спрашивает: «У вас не крупные деньги?» Он пытается на базаре купить десяток бананов, торговец косится на кредитку и кричит: «Иди, иди. Здесь тебе не банк». Впрочем, и в банке денег не меняют. «Правительство» Франко выпустило новые ассигнации, которые никто не хочет брать. Серебро и медь исчезли. Солдатам жалованье не выплачивают: «Погоди, пока наберется двадцать пять песет».

На базаре бананы с Канарских островов. Ни хлеба, ни мяса, ни зелени, ни риса. В Малаге или в Уэльве много рыбы, в Кордове рыбы нет. В Галисии сколько угодно мяса, в Гранаде даже фалангисты сидят на соленой рыбе. Сахара нет нигде. Вместо кофе – суррогат. Мыло стало предметом роскоши, а вши повсеместным украшением.

Канарские острова поставляют табак, но папиросной бумаги нет. Люди побогаче покупают за двадцать пять сантимов книжечку папиросной бумаги, которая весьма напоминает упаковочную. Люди победнее крутят цигарки из газет. Республиканцы недавно раскидали книжечки хорошей рисовой бумаги с призывом к солдатам переходить на сторону правительства. Книжечки пользовались таким успехом, что фашистское командование обратилось по радио с предупреждением: «Бумага красных отравлена, и каждый, кто закурит сигарету, скрученную из этой бумаги, умрет через неделю в страшных мучениях». [192]

Поезда ходят как придется. Из Севильи до Кадиса – сто пятьдесят три километра – поезд идет восемь-девять часов. Из Кордовы в Гранаду – сто шестьдесят семь километров – поезд идет десять-двенадцать часов. После каждого налета партизан фалангисты расстреливают несколько железнодорожников. Билеты продают только по ордерам комендатуры. В поездах – военный контроль. На шоссе тишь да гладь – нет бензина. В Гранаде девятьсот машин, грузовых и легковых, бездействуют. Повсюду заставы. Крестьянина, который идет с поля, останавливают фалангисты: «Пароль?»

В витринах магазинов портреты Франко, обрамленные флагами – испанским (монархическим), германским, итальянским, португальским. Флагов много, зато мало товаров. Рубашка в Севилье стоит в три раза дороже, нежели в Мадриде.