— Честное слово, я не могу тебя понять. Ты не Христос, а хрестос\ (Он имел в виду не «помазанный царь», а «простолюдин».) Ладно, подумай еще, а я пока пойду поговорю с моим лакеем-префектом.

Он вышел на крыльцо и небрежно бросил Каиафе:

— Не знаю, какую вину ты за ним нашел.

— За этим подстрекателем и мятежником? Да он всех перебаламутил от Галилеи до Едома!

Пилат ответил ему широкой улыбкой.

— Благодарю тебя за подсказку. Может быть, его затребует к себе Ирод Антипа из Галилеи — он ведь его подданный? — за политические преступления, совершенные на его территории? Я немедленно соотне-сусь с ним. Как раз сегодня утром он приехал в Иерусалим. Все еще не может простить мне, что я самолично приказал распять галилеян, разрушивших в Вифлееме мой новый акведук. Если этот Иисус уже известен там, тогда все в порядке. Будь добр, подожди меня еще немного на крыльце, если не хочешь посидеть в моих нечистых покоях и послушать приятную музыку.

Каиафа достаточно долго знал Пилата и часто терпел от него унижение, чтобы не испугаться его как бы шутливых речей. Наверняка у него в голове сложился план, как шантажировать Синедрион, и Иисусу в нем тоже отведена роль, хотя, что это может быть за план, Каиафа пока не имел представления.

Пилат вернулся в Мозаичный зал.

— Итак, царь Иисус, ты больше не можешь оставаться простолюдином, каким прикидывался до сих пор. Я готов забыть твое в высшей степени неучтивое молчание и дать тебе еще один шанс обрести славу для тебя и твоего потомства и установить Золотой Век для твоих несчастных подданных. Я готов поставить Элия Сеяна в известность о твоих притязаниях, предварительно заручившись поддержкой прокуратора Сирии. Не буду скрывать, мое предложение связано в основном с моим отношением к тетрарху и тем крысам из Синедриона, которые сейчас прохлаждаются у меня на крыльце. Безусловно, я надеюсь также, что ты не забудешь обо мне, когда возьмешь власть в свои руки. Твоя растерянность меня не удивляет, особенно если учесть твою прежнюю нищету и твое малопонятное будущее. Однако соберись, пожалуйста, и постарайся вести себя, как подобает царю. Твой подлый дед заплакал бы от стыда, если бы мог покинуть Гадес и взглянуть на тебя сейчас. Вот тебе моя правая рука. Я предлагаю ее тебе в знак моей искренней дружбы. Ты ее принимаешь?

Иисус тяжело вздохнул, улыбнулся Пилату и едва заметно покачал головой. Пилат вскочил.

— Хорошо же. Хочешь отказаться, отказывайся, и да поможет тебе Бог! Если ты не царь Иисус Иудейский, значит, ты просто Иисус из Назарета, подданный своего дяди Ирода Антипы, к которому я и отошлю тебя. Искренне надеюсь, что он поступит с тобой так же нелюбезно, как с твоим родичем по матери Иоанном из Аин-Риммона.

Он хлопнул в ладоши. Вбежал офицер стражи.

— Юкунд, принеси чернила, перо, пергамент. И отведи этого галилейского придурка обратно.

Иисус вышел, а Пилат взялся за письмо.

«Царевичу Ироду Антипе, тетрарху Галилейскому, от Понтия Пилата, прокуратора Иудеи, — привет.

Посылаю к тебе презанятного человека. По секрету сообщаю, что он, согласно последнему завещанию, законный наследник твоего отца Ирода. Будь добр, проверь его притязания, которые у меня не вызвали сомнений. Ему удалось не попасть под нож во время резни, устроенной по приказанию отца твоими братьями Архелаем и Филиппом. Он жил в Египте, как ты поймешь по его произношению, а потом на твоей территории. Поскольку я вынужден признать в нем римского гражданина, пока не доказано обратное, будь добр, веди себя с ним соответственно и остерегись подвергать его пыткам. Думаю, на тебя так же, как на меня, произведет сильное впечатление его сходство с Иродом. Не сомневайся, пока я ничего не буду писать императору, тем более ничего не скажу кому-нибудь другому. Мне было бы весьма неприятно поставить под угрозу дружеские отношения, связывающие нас с тобой, представив на рассмотрение Риму документы, которые приведут к выселению тебя из очаровательного дома на берегу озера.

Прощай».

— Я думаю, — запечатывая письмо, пробормотал Пилат и улыбнулся, поздравляя себя с победой, — я думаю, что я умный человек, и это письмо принесет мне не меньше тридцати талантов в наше скудное время. Однако не забыть бы купить жене самое красивое в Иерусалиме ожерелье. После ее сна, который чуть не испортил нам завтрак, она не переживет, если кого-нибудь повесят. Сам виноват, не надо было рассказывать ей, что узнал от Никодима. Слишком много ты стал говорить, умный человек. Это твоя самая большая слабость.

Он приказал отвести Иисуса к Антипе, который по давней договоренности занимал западное крыло резиденции, когда приезжал в Иерусалим на праздники.

Антипе и Иродиаде было явно не по себе, но они изо всех сил старались скрыть волнение, когда в комнату ввели Иисуса. Антипа отпустил офицера и предложил Иисусу сесть к столу и выпить вина.

Иисус отказался.

— Я дал обет, — сказал он.

— Я не обижаюсь, — сказал Антипа. — Жаль только. Вино — незаменимый посредник в делах, а мой друг прокуратор послал тебя сюда, если я правильно понял из его письма, с деловым поручением. Предположим, что ты — тот, за которого себя выдаешь, и прокуратор не шутит со мной свои обычные шутки… Предположим, что, как бы это сказать, кто ты такой, может быть доказано в сенате, тогда встает естественный вопрос…

Тут со свойственной ей грубой прямолинейностью вмешалась Иродиада:

— Сколько ты хочешь? Иисус не ответил.

— Мой единокровный брат Ирод Филипп примерно в такой же ситуации принял от меня ежегодную ренту, которую я обязался ему платить в обмен на документы, подтверждающие его право на наследство нашего отца. Этнарх Архелай, мой брат Филипп, наша тетка Саломея и я выплачиваем ему в Александрии тридцать талантов…

Иродиада опять не выдержала:

— Чепуха. Двадцать пять.

— Ты права, моя дорогая. Теперь я тоже вспомнил, что двадцать пять, из которых я и Архелай платим по девять, мой брат Филипп пять, а Саломея остальное. И, конечно же, серебряных талантов, а не золотых. Сейчас он получает мои девять и пять Филиппа, потому что Саломея сделала своей единственной наследницей госпожу Ливию, а Архелай по глупости все потерял. Его часть теперь принадлежит императору. Однако четырнадцать серебряных талантов и три процента по ним — очень неплохие деньги, тем более что он тратит их, не имея ни забот, ни неприятностей. Пойми меня правильно. При моих теперешних доходах я не могу предложить тебе такой суммы. Может быть, мне удастся уговорить Филиппа раскошелиться еще на пару талантов. У него дела идут хорошо. Но должен предупредить: Пилат не так сговорчив, как мы. Тебе надо было сразу прийти ко мне, а не заинтересовывать сначала его своими притязаниями. Он потребует себе половину твоей ренты, если не больше, в качестве навара со сделки. Но это уже твое дело. Скажем, три таланта? И я обязуюсь вырвать еще три у Филиппа.

Иисус беспокойно заерзал в кресле.

— Мало? Ладно, как насчет четырех? В Александрии на проценты с четырех талантов можно очень хорошо жить.

Иисус отвернулся.

— Мне бы хотелось, чтобы ты был так любезен и ответил мне. Я знаю, ты ремесленник и не приучен к придворной жизни, но язык-то у тебя есть?

Постепенно Антипа довел плату до десяти талантов, после чего в отчаянии поглядел на Иродиаду. Глаза у нее горели огнем. Она хлопнула в ладоши и, когда вошел слуга, сказала:

— Филемон, достань из сундука, что возле комнаты с оружием, побитые молью алые царские одежды. Еще достань дудочки из папируса и театральные котурны. Одень этого упрямца, как царя, дай ему в руки дудку, к ногам привяжи котурны, на голову водрузи медный котел и отправь его обратно к прокуратору с самыми добрыми пожеланиями от его величества. А Иисусу она сказала:

— Будь царем, и пусть тебя сожрут вороны!

Антипа испугался. Когда дворцовая стража под дикое улюлюканье потащила Иисуса мимо колонн, он поспешил к Пилату, который успел уже разобраться с двумя преступниками и несколькими прошениями, и попросил его не обращать внимание на выходку Иро-