По Колымскому тракту на оленях.

Фото Г. Седова.

Он падает ничком на мокрый и колючий песок в том самом месте, где берег реки, загибаясь, становится берегом океана. Тошнотворная слабость отняла у него силы. В голове тяжесть, в ней что-то стучит. Он не может открыть глаза. Он не пошевелит рукой, как бы ни было это необходимо. Слабость, отупение и тошнота. Так должны чувствовать себя люди, умирающие от голода.

Но вот он стоит уже на четвереньках. Ружье свешивается через плечо и стволом почти достигает песка. Потом происходит чудо медленного возвращения сил. Он уже идет, пошатываясь, босой, держа на руке, согнутой в локте, свою одежду и сапоги. Силы притекают к нему непрерывно, потоком таким быстрым, что он ощутим, – и есть ли что-нибудь сладостнее этого возвращения к тебе твоих мускулов, твоего дыхания и твоего верного и нестесненного сердцебиения?

И вместе с силами к нему возвращается мысль о цели, которой он еще не достиг. В одно мгновение он увидел, как бегут стрелки хронометров, как время убегает от него, и еще раз представил себе то. о чем забыл, когда лежал на песке, – провал всего дела, зависящего от трех немудреных приборов, спрятанных в ящике с пружинами.

Может быть, еще не поздно. Бежать!

И снова бежит Седов по берегу океана. Он надел сапоги и бежит, прижав локти к бокам, молча – теперь уже без песни и, кажется, без мыслей. Ветер свистит мимо его ушей, океан провожает его усилившимся гулом прибоя, песок скрежещет ему вдогонку. Сгущаются сумерки, из тундры наплывает ночь. Тоскливое предчувствие приходит к нему вместе с сумерками, но он продолжает бежать и, чтобы не думать, считает: раз, два, три, четыре – свои шаги.

Наконец, когда уже в боку невыносимо колет, а ноги так устают, что их прямо-таки вырывать приходится из песка, он достигает лагеря. Это старый сруб, оставшийся на берегу от времен беринговой экспедиции, а рядом с ним палатка, в которой держат припасы.

Седов вбегает в избу, хватает электрический фонарь, оставленный на ящике, и, открыв ящик, вскрикивает. Вслед затем он садится на пол и несколько минут ничего не делает. Это блаженство – не спешить, не тревожиться, просто сидеть, упираясь на руки, и слушать, как стучат хронометры.

– Эх, голубчики, сукины дети, – говорит он ласково и примиренно, неторопливо приступая к заводу приборов..

Через десять минут Седов лежит под сухим одеялом. Он быстро засыпает, сразу забыв, как спасал свое время. Ему снится летний вечер в Петергофе, и невидимый голос поет дурацкий припев к непонятному романсу:

Но в других сновидениях этой ночи он видит маяк Лаптева и свои новые знаки на берегу океана.

Утром он просыпается от звуков песни, с которой подплывают к берегу казаки, окончившие постройку. Полуодетый, он выходит на берег встречать казаков. Солнце поднялось над тундрой и, не стесненное тучами, светит во всю силу, на весь, может быть, Ледовитый океан.

– Сработали? – спрашивает Седов казака, выскочившего из карбаса, чтобы подтянуть его к берегу.

– Тыщу лет простоит, – отвечает казак.

29 августа карбас с остатками провизии, инструментами и другой кладью вышел из бухты Амбарчик и повернул на юго-запад. Карбас вошел в реку и медленно, где под парусом, а где и только на веслах, стал подыматься вверх по течению. Океан остался за кормой.

Экспедиция заканчивала работы. На привалах, в палатке, при свете «летучей мыши» Седов готовил отчет.

Он отметил вначале, что выезд из Петербурга задержался. Больше ни слова об этом. Что бы ни написал штабс-капитан Седов, как бы он ни негодовал, все равно канцелярии, размещенные в корпусах адмиралтейства, останутся нерушимы в своем закостенелом равнодушии. Он не написал и о том, сколько раз во время пути из Иркутска в Среднеколымск отгонял он мысль, соблазнительную и вполне даже пристойную с точки зрения петербургских деятелей гидрографии: плюнуть на все, телеграфировать по начальству, что задержался из-за весенней распутицы, и засесть в каком-нибудь Якутске, почитывая романы и поигрывая по маленькой в преферанс в гостеприимном кругу местных администраторов. Можно не сомневаться, что никого такое решение не удивило бы, и не из боязни служебных осложнений он все-таки продолжал двигаться вперед по проклятым трактам – Верхоянскому и Колымскому.

Итак, сделано следующее. Исследован первый, или морской, бар перед устьем Колымы, Когда-то фарватер проходил против того места, где Дмитрий Лаптев поставил свой маяк. Но прошло сто семьдесят лет, и река выдвинула песчаную насыпь бара дальше в океан на пятнадцать-двадцать верст. Маяк Лаптева остался в стороне.

Исследован и второй бар, так называемый речной. Между ними найден фарватер. Устье реки промерено и снято на карту.

О промерах многое можно было бы рассказать. Кто не плавал на карбасе юкагирской постройки, тот не рисковал еще жизнью. Эта посудина обшита досками не толще пальца – в полдюйма. Достаточно по неосторожности стать в карбасе прямо на обшивку, чтобы вода хлынула в отверстие, продавленное сапогом. Гвоздей нет – карбас не сбит, а связан тальником. Пазы законопачены мохом, перемешанным о землей, а поверх залиты серой.

Отплытие из Среднеколымска.

Отправились однажды утром при хорошей погоде искать подход к бару. Отошли верст на восемь-девять в море. Работа ладилась, и гребцы напевали песни. Казалось, что карбасу нипочем легкое волнение.

Но так было недолго. Подул шолонник – юго-восточный ветер. У волн образовались белые гребни, небо за волокло тяжелыми серыми тучами.

Пришлось промер прекратить и торопиться к берегу. Но это оказалось не просто – карбас не выгребал против береговых волн. Как ни налегали казаки на весла, лодку относило назад, в море.

Но опасность увеличилась во сто крат, когда из пазов начал вылетать мок. В щели полилась вода. Нужно было затыкать их. Один сорвал с себя рубаху, разодрал ее на лоскуты, чтобы законопачивать карбас. Скоро потребовалось пустить в ход еще несколько рубах и все платки. Вода лилась в карбас.

Впрочем, пугала даже не течь, а то, что с каждой минутой слабело крепление карбаса. Тальник, которым лодка была связана, начал уже рваться.

Казаки и Седов выбились из сил. Карбас отшвыривало от берега. В любую минуту он мог развалиться, и они оказались бы в воде, рядом с кучей легких досок.

Их отнесло к мели, далеко вытянувшейся в море. К счастью, на мели, как это нередко бывает на Севере, лежала стомуха – огромная ледяная глыба, оставшаяся от зимнего времени. Они укрылись за стомухой, чтобы спрятаться от бури, и отстаивались часа четыре, собираясь с силами и подправляя, чем можно было, ослабевший карбас.

Отдохнув, поплыли со свежими силами к мысу Малому Баранову. Буря не унималась. Гребли всю ночь и только утром прибились к берегу.

– Ну, ребята, – сказал казакам Седов, – кто-нибудь из нас безгрешный, вот бог и пощадил…

Но казаки не поняли шутки. Они крестились и благодарили бога за спасение от гибели.

А домой, в свой лагерь, двинулись по берегу, таща провинившийся карбас на бечеве.

Вот что иногда бывает во время промера.

Итак, сделаны промер и съемка реки от Шалауровского рейда до самого Нижнеколымска. Съемка еще не закончена. Она не доведена до Нижнеколымска. Но будет доведена. Седов пройдет пешком, считая шаги, все это расстояние.

Маяк Лаптева на мысе того же названия в 1909 году.