– Теперь ты видишь, – сказала она, – если бы я не руководила тобой, твоя жизнь была бы всего этого лишена, а между тем, хотя бы часть твоих приключений оказалась как минимум забавной.

– Все было забавно, – согласился Тревор. – В том-то и дело, Аврора. Тридцать лет все мои романы были забавными. Может быть, именно из-за этого я хочу только тебя. Только ты делаешь меня несчастным.

– Ах, Тревор, мой милый, не надо так говорить. Ты же знаешь, как мне невыносимо думать, что я была с тобой жестока. Вот видишь, как ты меня хорошо накормил.

– Я тебя не виню, – сказал Тревор. – Все дело в том, что мне больше нравится быть несчастным с тобой, чем счастливым со всеми другими женщинами.

– Дорогой, ты слишком добр. Помнится, в прошлом я пару раз вела себя с тобой жестоко, а ты не отплатил мне тем же. И кто знает, как бы я тогда поступила.

– Я знаю, может быть, я выгляжу таким большим и глупым, но я не дурак. Если бы я отвечал тебе тем же, ты бы давно со мной покончила.

Аврора хихикнула. Значит ее старая любовь что-то в ней понял.

– Ты прав, я терпеть не могу, чтобы меня обвиняли, привыкла считать обвинения своей прерогативой. Тревор, что нас ждет?

– Мне кажется, два омара в год. А иногда – фазан. Пока ты за меня не выйдешь. А если бы вышла, в нашей жизни могли бы произойти перемены. Мы могли бы переехать в Филадельфию. Там наш фамильный бизнес, ты знаешь. Я бы даже яхту продал, если бы ты захотела.

Аврора погладила его по руке. Она опустила глаза и внутри у нее тоже что-то опустилось.

– Милый, никогда не продавай свою яхту. Мне льстит, что ты любишь меня больше, чем ее, но если я отказалась стать твоей жизнью, я не могу требовать от тебя таких жертв. Кроме того, ты потрясающе на ней выглядишь. Ты представить себе не можешь, как часто все эти годы я вспоминала, какой ты был восхитительный, когда мы вместе ходили под парусами. Просто не представляю, откуда бы у меня брались романтические мысли, если бы не знала, что ты всегда на своей яхте… потрясающий… и что иногда ты будешь меня навещать.

Тревор молчал. Она – тоже.

– Ты не создан для фамильного бизнеса и жизни в Филадельфии. Так же, как и я – для моря. Ничего не получится, если кому-то приходится поступаться в жизни столь многим. Я никогда не пыталась принуждать себя, я боюсь, Тревор, а в том, что ты так привязан к морю, я всегда видела твое огромное достоинство.

– Да, я люблю море. Это моя вторая любовь. Он на минуту задумался.

– Не думаю, чтобы у всех была такая чудесная вторая любовь… Здесь есть оркестр. Не понимаю, почему мы здесь сидим. Так мы заснем. Может быть, пойдем наверх, потанцуем?

– Ну, конечно, Тревор, – Аврора стала складывать салфетку. – Зачем мы здесь сидим? Ты сделал мне то единственное предложение, перед которым я никогда не могу устоять. Немедленно пойдем танцевать.

И они стали танцевать.

– Боже, как я по тебе скучала!

– Как я по тебе скучал!

Он танцевал так же, как держал нож и вилку. Позднее, как раз, когда они оба почувствовали, что натанцевались, музыканты перестали играть и начали складывать инструменты. К несчастью, они необдуманно выбрали для последнего танца вальс, этот танец поверг Тревора в такую бездну ностальгии по тем дням, когда они вместе вальсировали на востоке, что все равновесие этого счастливого вечера чуть не нарушилось.

– Помнишь, заря почти всегда заставала нас на ногах, – сказал он, обнимая Аврору, которая на минуту подошла к окну подышать. – Поедем в мексиканский ресторанчик, и тогда заря снова застанет нас на ногах. Я для этого не слишком стар.

– Хорошо, – согласилась Аврора, так как он был мил весь вечер и вовсе не настаивал на своем ультиматуме.

Затем в такси жизнь вновь из романтических воспоминаний вернулась в действительность. Тревор, разумеется, обнимал, но, глядя, как за окном проплывает Хьюстон, она не хотела обращать на это внимание.

– Да, заря почти всегда заставала нас на ногах, – повторил Тревор. Эта строчка запала ему в душу.

– Должна тебе заметить, Тревор, ты единственный мужчина, который считает, что танцы должны быть регулярным повседневным занятием, – голос у Авроры был почти счастливый.

– Да, конечно, как и секс, – согласился Тревор. – Я должен тебя поцеловать.

Может быть, из-за сонливого состояния, может оттого, что Аврору всегда трогало то, что на протяжении тридцати лет галантные ухаживания Тревора бывали столь скромно вознаграждены, а возможно потому, что от него до сих пор пахло лучше, чем от всех других мужчин, Аврора разрешила, думая, – кто знает? – хотя она-то, конечно, все прекрасно знала. Время от времени по тем же причинам у нее возникали те же побуждения, но результат, к их общему разочарованию, оказывался самым пресным. Однако никакого вреда их отношениям эти случаи не наносили, и сейчас все прошло бы так же, если бы Тревор, охваченный безумным порывом надежды, не просунул руку в ее лифчик. В этот самый момент Аврора прервала поцелуй, выпрямилась и сделала глубокий вдох, так как хотела освежить голову и вновь обрести трезвый рассудок, хотя сказать, что она их потеряла, было бы большим преувеличением. Чтобы пролезть в лифчик, Тревору пришлось изогнуть руку под углом, а когда Аврора набрала воздуха в легкие, его рука не только оказалась плотно прижатой к ее груди, как бы попав в ловушку, но ее пронзила острейшая боль до плеча, словно кто-то выворачивал ему запястье.

– О, Боже. Наклонись. Прошу тебя, наклонись.

– Тревор, ты с ума сошел, мы почти приехали, – возразила Аврора, превратно истолковав нетерпение, звучавшее в его голосе, и, наоборот, еще выпрямляясь.

– Ох, ради Бога, ты мне руку сломаешь. – Тревору пришлось несколько сползти с сиденья, чтобы удержаться от громкого стона, и он был уверен, что отчетливо слышал хруст, когда она выпрямлялась во второй раз.

Аврора, деликатно проигнорировавшая галантный пасс Тревора, – это был предел их близости, – в конце концов, по выражению его лица поняла, что с ним что-то не в порядке, и нагнулась. Он поспешно извлек руку, поднес ее к лицу и стал внимательно осматривать.

– Почему она у тебя висит? – поинтересовалась Аврора.

– Думаю, это первое запястье, сломанное женской грудью, – ответил он, осторожно обследуя кисть. Ему показалось, что под кожей ощущаются обломки костей, но на ощупь он не нашел ни одного.

– Жаль, что не сломалось, – заметил он. – Вот бы было романтично! Тогда тебе бы пришлось разрешить мне пожить немного в твоем доме, и ты стала бы за мной ухаживать.

Аврора улыбнулась и помассировала ему запястье.

– А все твои воспоминания, как заря заставала нас на ногах. Ты, как всегда, преувеличиваешь. Заря обычно заставала нас на диване в холле отеля «Плаза», если мне не изменяет память.

– Этим утром она застанет нас на ногах, – решительно пообещал Тревор.

Вместо этого она застала их за красным столиком во дворике местечка под названием «Последний концерт», где Тревор пил мексиканское бутылочное пиво. «Последний концерт» был всего-навсего маленьким мексиканским баром с музыкальным ящиком и крошечной площадкой для танцев, но из нескольких мест, куда можно было пойти после ужина в Хьюстоне, Аврора предпочитала именно его. Он располагался в каком-то закоулке северного Хьюстона, возле пакгаузов, так что время от времени она слышала, как там сталкиваются автокары. Ее былое счастье потягивал свое пиво. В баре никого не было, только они и старая-старая мексиканка, кивавшая им из-за стойки, да большая серая крыса, устроившаяся в уголке двора.

– Жаль, что я без пистолета, – посетовал Тревор. – Я попытался бы в нее выстрелить.

Крыса, явно индифферентная к присутствию двух элегантных посетителей, ела остатки маисовой лепешки. Когда небо над ними посветлело, контраст между их нарядами и убогостью бара и дворика стал бросаться в глаза, но Аврора чувствовала спокойную усталость и ничего не имела против. Тревор, полжизни проведя па Карибском море и в Южной Америке, чудесно танцевал латиноамериканские танцы; в кои-то веки она в свое удовольствие надвигалась в ритмах румбы, самбы и ча-ча-ча, а также каких-то других танцев, которые Тревор, кажется, тут же придумывал, к большому удовольствию пяти-шести мексиканцев средних лет, зашедших выпить пива, но просидевших, наблюдая за ними, до шести утра.