– Эмма, ты выражаешься очень небрежно, не заканчиваешь предложения, – попеняла ей Аврора. – В лучшем случае, твою речь можно назвать неопределенной, мне кажется, ты должна стараться говорить законченными фразами. Ты все время говоришь что-нибудь вроде «Да», и не продолжаешь свою мысль. Люди будут думать, что ты страдаешь интеллектуальным вакуумом.

– Иногда страдаю, – призналась Эмма. – А почему я обязана говорить законченными предложениями?

– Потому что только на них сосредоточивается внимание. А неопределенные высказывания пропускаются мимо ушей. Кроме того, потому что ты собираешься стать матерью. Люди, которым не хватает решимости закончить высказывание, едва ли могут набраться ее, чтобы воспитать детей. К счастью, в твоем распоряжении еще несколько месяцев, за которые ты можешь поупражняться.

– Так что мне надо делать? Стоять перед зеркалом и произносить законченные предложения?

– От этого тебя не убудет.

– Я вовсе не собиралась разговаривать о себе. Я бы хотела поговорить о вас с папой.

Аврора несколько раз покачала головой, чтобы размять шею.

– Я совсем не против. Я сегодня необычайно добрая, может быть оттого, что пила свое вино, а не позволила Альберто накачать меня какой-нибудь его дрянью. Может быть как раз от доброты я не уловила смысла твоих вопросов, если они его содержали. А может быть, ты опять же выразилась слишком неопределенно, и я тебя поэтому не поняла.

– Ах, мама. Я хотела знать, что ты по-настоящему чувствовала.

Аврора слегка покачала головой и помахала пустой ложкой. – Милая моя, если говорить иносказательно, то несомненно в этом мире существует множество зданий, которые строили на пустотелых фундаментах.

Как тебе известно, когда я добрая, и воздух обладает приятной тяжестью, я люблю выражаться иносказательно. Многие здания, некоторые из которых даже выше, чем твой отец, готовы обрушиться от нескольких пинков разумной тяжести. Я и сама еще способна давать пинки разумной тяжести, уверяю тебя. Что касается твоего вопроса, к счастью, правильно построенного с точки зрения грамматики, хотя и не обнаруживающего особого блеска по смыслу, могу ответить вполне определенно, должна тебя заверить, что не расстроюсь, если больше не услышу от тебя словосочетание «по-настоящему чувствовала». Она смотрела дочери прямо в глаза.

– О'кей, о'кей, забудь об этом, – сказала Эмма.

– Подожди, я еще не закончила. Может быть, впереди у меня еще остались непокоренные вершины. Насколько мне известно, дорогая, хорошая грамматика обеспечивает лучшее основание для твердого характера, чем, – кавычки, – настоящее чувство, – кавычки закрываются. Не могу поручиться со всей уверенностью, но у меня есть такое подозрение. Если хочешь знать, я также подозреваю, что твоему отцу повезло, что ни один из моих обожателей не обнаружил способности давать пинки. Я всегда считала, что разница в судьбе грешника и невинного происходит от силы соблазна.

– Так что же тогда нужно?

– К моему несчастью, на то, что нужно, трудно набрести.

– Мне кажется, в этом есть какая-то загадка.

– В чем?

– В том, что нужно.

Аврора несколько едко улыбнулась дочери.

– Остается надеяться, что твой блестящий молодой друг окажется тем, что нужно, если ему придется тебя содержать, как он оказался тем, что нужно, когда речь шла о соблазнении.

Вспыхнув, Эмма вскочила.

– Заткнись, – закричала она. – Он уехал. Я не знаю, вернется ли он когда-нибудь. Мне хотелось увидеться с ним всего лишь раз. Он старый друг, что в этом плохого?

– Мне кажется, я не говорила, что в этом есть что-то плохое, – возразила Аврора.

– Ничего и не было. Что ты здесь сидишь со своими законченными предположениями? Я ненавижу хорошую грамматику, а тебя считаю ужасной. Спасибо за обед.

Аврора помахала ложкой, улыбаясь дочери, которая была в ярости.

– Да, благодарю за то, что ты меня навестила, родная. Ты очень удачно выбрала платье.

Несколько секунд они смотрели друг на друга.

– Ну и хорошо, раз ты не желаешь мне помочь… – выпалила Эмма и тут же пожалела о своих словах.

Аврора окинула дочь холодным взглядом.

– Я очень сомневаюсь, что могла бы не прийти тебе на помощь, если бы ты меня попросила. Более вероятно, что ты из упрямства не обратишься ко мне, когда это потребуется. Мне бы хотелось, чтобы ты села на место. Вообще-то я бы не возражала, если бы ты осталась у меня на ночь. Если ты поедешь домой, то наверняка будешь расстраиваться.

– Конечно, буду. Я могу расстраиваться, когда захочу.

– Послушай! – сказала Аврора повелительным тоном.

Эмма прислушалась, но услышала только хлопанье крыльев, доносившееся из птичьего домика.

– Это мои ласточки. Боюсь, что ты их потревожила. Они очень возбудимые.

– Я пошла. Спокойной ночи.

Когда за ней закрылась дверь, Аврора пошла на кухню и помыла суповую миску и ложку. Потом она вернулась во внутренний дворик и прошла на задний двор. Ласточки все шумели в своем домике, а она постояла около них, тихо напевая, как часто делала по ночам. Думая об Эмме, она пришла к выводу, что не хотела бы стать моложе. Если разобраться, то у молодости не так уж много преимуществ. С удовольствием стоя босиком, она прислонилась к птичьему домику, пытаясь сообразить, что могло бы вызвать у нее желание начать жизнь с той ступени, на которой стояла ее дочь. Она ничего не смогла придумать, но вспомнила, что у нее в кровати припрятана пара киножурналов – маленькая награда за вечеринку и исполненный долг перед старинным любовником и добрым другом Альберто. Он когда-то был таким прекрасным певцом. Несомненно, у него было больше оснований для желания вновь помолодеть.

Трава под ногами только начинала напитываться ночной влагой, и луна, недавно так красиво светившая на ее вяз, и ее кипарис, и ее сосны, скрылась за облаками, и свет ее едва пробивался сквозь мглу, которой дыхание залива покрывало Хьюстон почти каждую ночь, словно помогая городу заснуть.

– Телефон, – сказала Рози.

Сообщение не удивило Аврору, поскольку упомянутый инструмент находился менее, чем в футе от ее руки. Было около десяти, и она расположилась в залитом солнцем крошечном эркере у себя в спальне; это было едва ли не самое любимое ею место в мире. В ее распоряжении были солнечный свет, окно и множество подушек – для моральной поддержки, совсем не лишней, поскольку она занималась едва ли не самым неприятным делом: оплатой счетов. Ничто не вызывало у нее такого приступа нерешительности как вид счетов; в данный момент более пятидесяти было рассыпано по эркеру. Пока ни один из них не был открыт, тем более оплачен, и Аврора сконцентрировала взгляд на чековой книжке, пытаясь обрести душевное равновесие, прежде чем окунуться в зловещую массу конвертов.

– Я говорю, телефон звонит, – повторила Рози, так как трезвон действительно продолжался.

Аврора не спускала глаз с чековой книжки.

– Как ты любишь говорить, что и так всем известно, – упрекнула она. – Я знаю, что он звонит. Я лишилась разума, а не слуха.

– А может быть, новости вас обрадуют, – бодро предположила Рози.

– Весьма маловероятно, если учесть, в каком я настроении. Скорее, звонит кто-нибудь, кого я слышать не хочу.

– Кто бы это мог быть? – спросила Рози.

– Кто угодно, кому вздумается позвонить мне, когда я этого не желаю. – Аврора сделала гримасу в сторону телефона.

– Возьми трубку. А то он мне мешает сосредоточиться на цифрах.

– Наверняка это Генерал, – заметила Рози. – Только у него хватает наглости дать двадцать пять звонков.

– Хорошо. Давай-ка испытаем его, – предложила Аврора, откладывая чековую книжку. – Интересно, достанет ли ему наглости сделать пятьдесят звонков. Такое количество наглости – признак высокомерия, а уж оно-то мне сейчас нужно меньше всего. Думаешь, он смотрит?

– Ага, – сказала Рози, протирая руки хозяйкиным лосьоном. – Что ему еще делать?