Положив запястья и перстень в карман, Осетр снял с головы колпак с поклоном.
— Прощенья просим, боярышня; а ты, бабка, ко мне наведывайся этак дня через три; у Никольской пушки ждать тебя стану, как зазвонят к вечерне…
Войлочный колпак исчез за частоколом; повеселевшая Марфа пошла к себе, где уже давно звала ее проснувшаяся тетка…
Но уходили часы и дни, казавшиеся такими бесконечными, и не приносили ничего нового.
Власьевна все говорила:
— Надо подождать; пока государь Осетра с медведями пытать князей не требовал.
Марфа ждала… Отцвели давно липы и июль близился к концу.
— Власьевна, — с тоскою спрашивала Марфа, карауля часами старушку у частокола, — видала ль ты Осетра; когда же, когда же?
Вздыхала старушка:
— Погоди, ясочка; скоро, сказывают, день казни… простых будут и казнить просто, а кто поименитее, царь тому лютую муку придумает; тогда Субота и постарается: у него, вишь, и с палачом дружба ведется…
И опять ждала, томительно ждала Марфа, и день и ночь думала о Суботе Осетре, и день и ночь молилась о спасении Лыковых…
Накануне 25 июля с вечера Красную площадь окружила стража загородили ее всю кругом бревнами. Застучали молоты плотников, застучали топоры; недоброе предвещали эти стуки, и далеко они были слышны на улицах Москвы.
Вечером же увиделась Марфа с Власьевной.
— Что творится на Москве, Власьевна?
Бледна была Власьевна; глаза ввалились, руки дрожали. Протянула она Марфе перстенек с изумрудом:
— Вот Осетр тебе посылает, ягодка; как справлю службу, сказывает, так и возьму, а сейчас не хочу, чтобы боярышня моя думала, будто я ее обманул: запястье-то уж продал, как поил скоморохов, когда…
— Что творится на Москве, Власьевна?
Отвела глаза Власьевна от молодого бледного лица.
— Завтра на площадь поведут князей, — сказала она медленно.
— Уже?!
— Поведут. Да ты сильно не пугайся: Богу крепче молись. Субота сказывал: распотешит он царя, с медведями, вишь, и он на площади будет, крикнет: «Царь-государь, пущай мишка с князьями поиграет»… Крепись, родная, крепись… Никто, как Бог…
И опять луч надежды мелькнул в девичьем сердце. Пошла она, ни слезинки не выронив, домой, условившись потихоньку на заре уйти на площадь. Чуть брезжил свет; красиво перекликались куранты на Фроловской башне… В алом свете золотились купола московских церквей, сияли резные теремки и вышки.
На Красной площади сверкали белизной нового дерева восемнадцать только что сколоченных виселиц; вокруг нескольких костров копошились люди, приготавливая орудия пытки.
В алом свете зари особенно зловещим казался отблеск костров.
Гул стоял у торговых рядов. Купцы, только что открывшие лавки, показывали на виселицы и громко говорили, что нынче будут жестокие казни. Какой-то досужий человек крикнул:
— А сказывали, государь велит всех на Москве переловить и казнью лютою казнить!
Этого было достаточно. С воплями отхлынула толпа от торговых рядов; бросали лавки незапертыми, давили друг друга, лезли в первые попавшиеся ворота.
Среди этой суматохи на площади появилась маленькая кучка людей, желавших узнать об участи ближних, взятых под стражу, среди них была девушка с низко спущенной на лицо фатою; старуха поддерживала ее под руки и говорила:
— Едут, милушка, крепись…
Девушка встрепенулась.
— Гляди… царь… а с ним Осетр, Власьевна!
Опричники толпою окружили костры и виселицы; раздался звон бубнов; торжественно въезжали на коне царь с царевичем Иваном, окруженный боярами и любимыми опричниками, а за ними бежал, кривляясь, Субота Осетр, в скоморошьей одежде из покромок, звеня бубенцами черкесской шапки и ведя в поводу медведя. Слышен был издали его звонкий голос:
— Эк, жарко здесь будет, государь! А утренники бывают студеные! Вот как мишка мой начнет их здесь катать, ровно яблоки, так со смеху народ помрет!
Царь молчал. Он внимательно осматривал площадь.
— Не очень-то посмеется народ на твои яблоки, — сказал царевич, — тут его днем с огнем не сыщешь.
— Куда стали пугливы! — нахмурился царь и крикнул: — Сгонять народ на площадь!
Опричники бросились вдогонку за убегавшими купцами. Царь погнал своего коня в переулки, крича сам нетерпеливо:
— Народ московский! Чего напужался? Обещаю всем милость…
И на голос царя из погребов, ям, ближних закоулков выползали дрожащие тени людей, нехотя возвращавшихся поглядеть на страшное зрелище…
Царь кричал:
— Народ, увидишь муки и гибель; покараю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?
Робко прозвучало со всех концов площади:
— Да живет многия лета государь великий! Да погибнут изменники!
— Молчи, дитятко, молчи… Не дрожи так… крепись… — шептала старушка молодой девушке.
Но та не слушала. Она тянулась вперед; она жадно искала кого-то глазами среди осужденных.
Их было триста человек разного возраста, но все они, молодые и старые, были одинаково слабы и походили на мертвецов; их глаза давно отвыкли от света в темнице; окровавленные, вывихнутые во время пыток члены не повиновались; падали осужденные и вновь поднимались.
В первом ряду нарочно поставили бывших любимцев царских: отца и сына Басмановых… Князю готовили страшную казнь — кол… Изуродованные, в изорванных одеждах, стояли они спокойно, глядя вперед неподвижным взглядом, и лица их, казалось, окаменели…
— Боже правый! — прошептала Марфа, узнав в окровавленном упавшем старике старого князя Лыкова.
Из толпы выдвинулась вперед к старику знакомая фигура; милое молодое лицо склонилось над упавшим. Князь Иван поднимал дядю слабыми руками.
Марфа откинула фату, и глаза ее встретились с глазами князя Ивана; что-то похожее на улыбку показалось на его бледном лице; глаза говорили так много!.. Опершись на плечо Власьевны, вся дрожа, она не отводила от него очей, полных слез.
— Народ московский! Хочу я показать мою милость, — раздался резкий голос царя, — да умилятся сердца всех! Дарую жизнь ста восьмидесяти холопам моим, дабы, покаявшись, помнили до конца дней своих милость мою!
Он дал список имен помилованных стоявшему рядом с ним Малюте Скуратову, и тот громко вызывал их из толпы осужденных.
У Марфы кружилась голова. Она вся превратилась в слух.
— Крепись, дитятко, крепись; авось Бог смилуется…
Но Бог не смиловался. Из уст Малюты не сорвалось имен князей Лыковых, и их погнали ближе к месту казни.
— Эх, государь! — раздался громкий голос Суботы Осетра. — Дозволь тебя яблочками мишке потешить! Уж так-то я его знатно выучил орехи щелкать: как щелкнет по башке того вон молодца, что буркалы на тебя смеет пялить, аль того старого, что как волк насупился, — только мокрое место будет…
Он указал на Лыковых. Но царю не хотелось шутить. Он досадливо махнул рукою:
— Нешто я сам не ведаю, что тебе приказать, дурак! Поостерегись малость, как бы за докучливость тебя самого не подпекли, ровно яблоко! крикнул он.
Субота безнадежно замолчал.
А осужденные подвигались все ближе к виселицам, к кострам, к крюкам; здесь Басманов, отец с сыном; там Вяземский, красивая черная борода его поседела, он едва волочил ноги; вон любимец царя Висковатый; вон друг его, казначей Фуников; все именитые люди, все сильные любимцы царя… еще, еще… вон подводят к виселицам обоих Лыковых… вот готовят петлю… Дольше нет сил смотреть…
— Ваня! — зазвенел трепетный девичий крик.
— Ишь, бабы развякались! — засмеялся царь.
— Сидели бы за прялками! — подхватил царевич. — А мне нынче таково-то любо!
Власьевна волочила под руки прочь от страшного места обезумевшую Марфу…
