Скрипели веревки, обтянутые красным сукном, качалась тихо и мечтала Марфа… И сразу встрепенулась и бросилась к частоколу, услышав хруст сухой ветки. Качели дрогнули; алые сафьяновые башмачки замелькали в зеленой траве; запрыгала золотая коса на спине…

— Ваня… желанный… голубчик!

И вдруг руки, протянутые для объятья, опустились, личико вытянулось.

— Власьевна, ты? Пошто ты?

На Власьевне не было лица; едва вымолвили дрожащие губы:

— Тш… помолчи, касатка… Сам князь твой меня послал; наказывал накрепко… не пужайся… а чего там не пужаться… пристав у нас… Под стражу его, вишь, берут… да и самого боярина Михайлу Матвеевича…

Она тихо, беззвучно заплакала.

— Слышь: тайно приехали, как вороги, как тать ночная: коней оставили далеко, в проулке; вошли бесшумно… Что-то будет, Господи!

Побелела вся Марфа, даже губы стали белые, но ни слезинки не выронила, поправила на себе фату, завернулась получше.

— Куда ты, ясочка?

— К вам, Власьевна…

— Ахти, тошно! Да князь-то просил, чтоб ты не ходила… сказывал, накажи накрепко не ходить… Хуже будет: есть у него немало ворогов, так тебе бы чего не сделали… Приплетут к нему, вишь, и Новгород, зачем он в Новгород ездил, — ныне, сказывают, всех ищут, кто в Новгороде бывал… Сгубишь ты его, как есть сгубишь…

Марфа остановилась.

— Что ж… я… я не пойду… — тоскливо сказала она, полная ужаса от своей беспомощности.

Ей казалось, что сердце ее перестало биться. Власьевна наклонилась к ней.

— Эх, касатка, — прошептала она жалостливо, — коли хочешь поглядеть на него в последний раз, ступай сюда: отсель, из заросли, ворота видно… Иди скорее, чтобы не услышали.

Марфа перелезла через забор.

Она стояла в той самой заросли, где два года тому назад ее нашел князь Иван, когда опричники искали ее на дворе у тетки. Теперь опричники пришли за ним, и она не могла его выручить…

Раздвигая густые зеленые ветви боярышника, она жадно смотрела на двор с утоптанной травою, где столпились слуги. Послышался шум в доме; распахнулись двери, и на резном крыльце показался князь Иван. Потемнело в глазах у Марфы; шибко забилось сердце; рыдания подступили к горлу.

— Князь мой… любый… голубь мой… — шептали ее побелевшие губы.

По пухлому лицу Власьевны тихо катились слезы. Она поддерживала Марфу и тихо, почти беззвучно бормотала:

— Никшни, ягодка… сдержись, сердешная… скрепи сердце…

Он был без шапки, бледный как смерть, но казался твердым; высоко держал он голову, хоть и был позорно связан по рукам веревками. За ним показалась могучая фигура князя Михаила Матвеевича Лыкова, тоже связанного; на грудь низко упала серебряная борода.

Князь Иван на минуту остановился, окинул зеленый двор прощальным взглядом, посмотрел на старые липы, свешивавшиеся из сада Собакиных, наверное, подумал крепко о той, которая ждала его в их тени, и, тряхнув головою, бодро пошел вперед.

— Гайда! Гайда! — раздалось за ним, и из хором повалили опричники.

Потом князя Ивана посадили на лошадь, посадили и князя Михаила Матвеевича и опять загикали.

В криках и топоте копыт не слышали опричники отчаянного женского крика, который зазвенел в густой заросли… Марфа Собакина упала замертво на руки старой няньки Власьевны…

Прошло две недели, но о Лыковых не было никаких известий.

Была суббота. Смеркалось… Старая Авдотья Григорьевна Собакина вернулась давно от всенощной и улеглась на постель отдохнуть; из сумрака опочивальни слышался ее ворчливый голос:

— Ужо батюшка вернется, племянница, что я ему скажу? День и ночь слезы льешь, а что толку? Разве у тебя, по твоему богатству, женихов не хватит? Был бы товар, а купцы найдутся! Что молчишь-то, ровно мертвая?

Никто не ответил. Ворчливый голос становился все медленнее и тише:

— Пожалуй, плачь… Уж коли под стражу попал — не быть добру, грозен царь, никого не милует… Ты о нем бы молчала: забыла нешто, как два года назад здесь опричники тешились?

И опять, не получив ответа из соседней светлицы, старуха замолчала…

Золотистая головка поднялась от стола. Заплаканы были глаза Марфы. Тихо встала она и прислушалась к сонному дыханию тетки; крадучись, побежала вон из светлицы в сени, а оттуда на крыльцо, а с крыльца в сад, к частоколу.

— Власьевна, здесь?

— Немало времени уж я жду тебя, касатка.

— Ну что, выведала?

— Жив еще голубчик наш, и старый князь жив, а сказывали, пытали их крепко…

Глаза Марфы широко раскрылись от ужаса.

— Пытали… как пытали? Как пытали-то?..

— А не ведаю как, только жив еще, знаю я. Слышала, болтают люди, вину на них обоих кладут, дескать, бунтарям потворствовали, митрополита Филиппа руку держали, а пуще того, что с новгородцами заодно были, Псков и Новгород Жигмонту-королю отдать хотели, а на место законного царя Владимира Андреевича, князя Старицкого, покойного норовили поставить. Сказывают, многих под стражу взяли и из кромешников: Вяземского князя, Басманова с сыном и много других…

— Да когда ж это было, Власьевна?

— Никогда, ясочка, а так только толкуют. Да еще толкуют: недаром в заморские края оба ездили. Они к Жигмонту-королю гнут…

— А Осетра видала? — вся замирая, спросила Марфа.

— От Осетра самого и слышала, милая, про пытку. Он тут у меня в подклете сидит; сюда приведу…

Сморщенное лицо исчезло, но вскоре появилось снова, а рядом из тени лип выплыла голова странного человека в войлочном колпаке с вылезающими водянистыми глазами, с бабьим лицом без бороды и усов, с серыми волосатыми бородавками. Громадный пухлый рот растягивался до ушей привычной улыбкой.

— Вот и я, боярышня ласковая, — прозвучал немного сипловатый голос, и вдруг круглое лицо совсем расплылось в радостную улыбку. — Ах ты, борода мочальная, нос луковка! Ах ты, медведь тебя задери! Да никак новгородская боярышня!

Он снял колпак и низко поклонился.

— А я тебе нешто не сказывала? — вступилась Власьевна.

— Да ведь я думал, ты, старая, обманываешь! Так то боярышня наша! Чай, не забыл я, как она оделяла меня еще отроковицей, сколь была ко мне и к мишке моему милостива, когда я по дворам новгородским медведя водил!

— Ну, полно врать: время не терпит, — строго остановила Власьевна. Слышал, что я тебе давеча толковала?

— Как не слышать, тетенька, медведь тебя задери!

— Медведей тебе голодных наготове держать велено?

— Велено, велено, старая, от самого государя наказ был — не будь я Субота Осетр!

— Ну, развякался! Слушай дело… Я уж тебе все сказывала…

— Сказывала, тетенька, сказывала…

— Субота, — молвила тихо Марфа, и голос ее дрожал мольбою, — вот тебе перстенек: изумруд велик; вот запястья, гляди: лалы-то какие… а после дам и жемчугу: сейчас не могу достать… А после… озолочу тебя, Субота…

Субота взял перстенек и запястья, но покачал головою.

— Я и без того для тебя б сделал, да, вишь ты, медведь их задери, много нас медвежатников да скоморохов, напоить их надо всех допьяна, чтобы медведей не очень стерегли, а я их в те поры и накормлю да и выучу, как человека подмять, а самого целым оставить… а может, и пики князьям-то подброшу али ключ стащу от подклета, где они сидят, — тюремщик-то мне приятель… А то просто: вынесут их, будто мертвых, медведем помятых на пытке, я ж и вынесу голубчиков…

Он видел, как лицо Марфы просияло, глаза заблестели, а на бледных щеках выступил румянец.

— Меня мишки не выдадут, — уверенно сказал Осетр и гордо усмехнулся.

Он вспомнил, как попал в Александровскую слободу медвежатником. Бродячий скоморох, всегда полупьяный, всегда голодный, шатался он по ярмаркам, торгам, веселым деревенским праздникам, терся в Новгороде среди торгового люда, и там, ради забавы, выпустил медведя на приказного. Тот поднял крик, к немалому удовольствию собравшейся толпы; медведь гнал приказного до самого приказа и тем доставил даровую потеху собравшемуся народу. Потеху видел посадник и послал Осетра к самому царю в скоморохи.