– Ты?! – не поверил отец Василий. – Какой ты, на хрен, десантник?! В тебе роста – метр с кепкой!

– Вот то же самое мне и военком сказал. Говорят, я во всей дивизии самый мелкий был!

– Как же ты выжил? – булькнул от смеха священник. – Остальные-то, поди, раза в два шире тебя были?

– Чем больше шкаф, тем громче падает, – заносчиво пояснил мулла и продемонстрировал больному первую удаленную дробину.

Через полчаса Исмаил уже вытащил все одиннадцать дробинок, обработал поверхность чем-то пахучим, больничным и аккуратно забинтовал ногу как-то не по-нашенски тщательно запаянным в целлофан идеально стерильным бинтом.

– Вот черт нерусский! – искренне восхитился отец Василий.

– Ага, – легко согласился Исмаил. – Теперь ты как новенький, но в воду лучше не лезть.

Священник вспомнил утопленное медведевское ружье и пригорюнился. Да и патронташ он тоже где-то посеял, а где?

– Чего ты? – встревожился Исмаил. – Не нравится что?

– Жрать хочется, – мрачно проронил отец Василий. – А у нас ни ружья, ни хрена. Надо к людям выходить, а то сдохнем здесь, как крысы в бочке.

Исмаил покачал головой.

– Щегол на меня, наверное, по всему району охотится. Не своими руками, конечно.

– Да зачем ты ему нужен?! – приподнялся отец Василий. – Ты что, так и не понял, что это недоразумение?

– Ты не все знаешь, – печально покачал головой мулла. – У него ко мне старый счет. Знал же, что добром не кончится, когда этот козлина к власти пришел!

– Что за счет? – заинтересовался священник.

– Это наши дела, – отмахнулся Исмаил. – Браток, он и есть браток. На словах все по понятиям, а копнешь, один интерес: ближнего своего кинуть, а еще лучше – черного. Не знаешь разве?

Отец Василий пожал плечами. На него новый глава района произвел довольно благоприятное впечатление. Неграмотен, конечно, дергается не по уму, а так ничем не хуже прежнего.

– Раков надо ночью наловить, – вернулся он к главному разговору, чтобы поскорее уйти от этой неприятной для Исмаила темы. – С огнем, чтобы в воду не лезть.

Муллу перекосило.

– Я этого не ем. Грязная тварь, трупами питается.

– Ну-у… браток, – весело протянул священник. – Тогда понятно, почему ты такой голодный! Может быть, ты еще и сала не ешь? Что скажешь, десантник?

Мулла с отвращением замахал головой.

– И горилки не пьешь? – хохотнул отец Василий. Смотреть, как корежит Исмаила, было чистым удовольствием.

Мулла сверкнул черными и блестящими, как антрацит, глазами и отвернулся. Что-что, а обижаться он умел. Священник почесал бороду и понял, что на этот раз переборщил.

Они просидели без жратвы еще двое суток. Островок, на котором они высадились, был достаточно велик, да еще и соединялся с соседними – пройдешь метров шесть по колено в воде, и ты уже на следующем… Но все их потуги отловить хоть одну живую тварь так ничем и не кончались. Вернувшиеся из голодных африканских краев утки были осторожны и ближе чем на пять метров к себе не подпускали, а гнезда, как на подбор, оказывались пустыми – ни яиц, ни птенцов.

Конечно, можно было наловить раков, но лезть в воду со свой недавно «прооперированной» ногой отец Василий опасался, а мулла отверг даже саму идею о том, чтобы брать в руки «эту гадость».

– Нет в тебе человеколюбия, Исмаил, – попенял ему отец Василий и смирился.

Одна была отрада. Исмаил в считанные часы возвел точно такой же шедевр «камышовой архитектуры» – высокий, красивый, состоящий из тщательно переплетенных матов, отчего отец Василий каждый раз, как заползал в него, чувствовал себя самым младшим из «Трех поросят» – кажется, Ниф-Нифом.

Конечно же, его мучили воспоминания о доме и тревога за Ольгу с Мишанькой, но священник тщательно отгонял от себя эти неуместные мысли, утешаясь тем, что пока, на этом этапе конфликта с двуличным Кузьменко, жене ничто не грозит. Впрочем, весь его жизненный опыт внушал – это лишь начало! Подожди, и ты еще узнаешь, на что способны люди подобного сорта. Поэтому оставалось молиться, ждать и снова молиться.

Тревожило его и то, что нога после удаления дробин пухнуть не перестала, но Исмаил его успокаивал и каждые три-четыре часа менял мазь, делая восхищенные глаза и уверяя, что дела движутся все лучше и лучше. Священник ему не верил, от перевязки к перевязке нога болела все сильнее.

Устав от безрезультатных поисков еды, они довольно быстро, чуть ли не на вторые сутки, начали ругаться и, что еще хуже, ввязываться в бесперспективные религиозные диспуты. И священник лишь с огромным трудом удерживал себя от какого-нибудь колкого замечания, когда Исмаил строго пять раз в день становился в позицию и начинал свой очередной «Магриб-ахшам намаз». Если честно, отец Василий и сам удивлялся вспыхивающей в себе совсем не христианской нетерпимости, но объяснял это тревогой за семью, прихожан и собственное донельзя неопределенное будущее.

Но едва садилось слабое весеннее солнце и наступала ночь, они смиряли гордыню, просто потому, что спать иначе, чем тесно прижавшись друг к дружке, было невозможно. Впрочем, на вторые сутки они привыкли и к этому и, отпуская соленые армейские шутки по поводу разных способов согреться двум мужикам в одной постели, стаскивали с себя бушлат и свитер и, тщательно следя за тем, чтобы это сдвоенное «одеяло» распределилось поровну, укладывались спать.

Причем Исмаилу все равно было спать теплее, потому что, во-первых, он был меньше и его «честной» половины хватало, чтобы укрыться целиком, а у отца Василия то торчала снаружи широкая поясница, то выпирал из-под бушлата живот. Никогда раньше он не думал, что живот может мерзнуть.

Ну и еще было обстоятельство. Сапоги отца Василия так и остались лежать там, где он их снял, когда хотел слазить в воду за медведевским ружьем, – слишком уж спешно пришлось удирать от ОМОНа. И теперь священник нет-нет да и поглядывал на аккуратные, как с выставки, ботиночки муллы, искренне сожалея, что они на шесть размеров меньше, а потому их никак нельзя разделить по-братски.

– Вот скажи мне, Исмаил, – печально вздыхал он. – Почему русский человек всегда остается без сапог? А всякие там мусульмане и одеты, и обуты, да еще и одеколоном за двадцать баксов пахнут?

– За пятьдесят, – обиделся мулла.

– Тем более.

– Головой надо думать, батюшка, головой, – нравоучительно постучал себя пальцем в некогда бритый, а теперь поросший черным колючим ежиком череп мулла. – А не тем местом, где ваша русская правда живет.

– А почему это, по-твоему, она именно «там» живет? – пришла очередь обидеться отцу Василию.

– А потому, что у вас, русских, все через это место делается.

Священник тоже захотел ответить какой-нибудь гадостью, но сдержался. Сам виноват, да и не так уж не прав был Исмаил.

Лишь на третье утро, на третьи сутки полной голодухи, когда кишки, казалось, стали совершенно стерильными, Исмаил вздохнул и произнес:

– Ты, наверное, прав. Надо выходить к людям.

Священник задумался. С одной стороны, теперь, спустя изрядное время после отчаянного бегства, опасность поимки ему и самому стала казаться какой-то нереальной, а с другой – перспектива трехразового питания в одном из «бетонных ящиков» усть-кудеярского СИЗО выглядела теперь куда как привлекательнее, чем прежде. Но он отдавал себе отчет, что это все – иллюзия, очередной глюк изголодавшегося желудка и слабого духа.

– Давай попробуем, – после длительного молчания кивнул он. – Надеюсь, что мы об этом не пожалеем.

Когда они, где по пояс в воде, где продираясь сквозь колючий шиповник и колкий, хрупкий камыш, вышли на берег, солнце уже поднялось и стояло почти в зените. Ближайшая к ним деревня оказалась недалеко, километрах в трех, и уже ласково манила к себе мыслями о краюхе ржаного хлеба и жбане парного молока.