Джеймс посмотрел на женщину, но она сидела отвернувшись, плотно прижавшись к дверце. Она, несомненно, избегала малейшего прикосновения к своему новому... Кем он для нее был? Владельцем? Но она не была его рабыней. Работодателем? Она не была его прислугой. Мужем? Конечно, нет.

Так кем же она ему была, черт бы ее побрал? И что ему с ней делать?

Она на него даже не смотрела. Он знал бы, что делать, если бы она была хрупким созданием, рыдающим и надеющимся на то, что он ее спасет, если бы она прижималась к нему, своему спасителю, пережив такое чудовищное публичное унижение. Он не был бы против, если бы она прижалась к нему. Он вспомнил ее высокую грудь, которую продемонстрировал Моуди. Но незнакомка не прижималась к нему. Не рыдала и не падала в обморок. Она не возмущалась и не кричала о несправедливости того, что с ней произошло.

Она ничего такого не делала, и, черт побери, он не знал, как себя вести.

Она держала одну руку на груди, сжимая конец плаща, а другой вцепилась в кожаный ремень с такой силой, что Джеймс подумал, как бы она не выдернула его из стенки. Женщина по-прежнему не отрываясь смотрела в окно, лицо затенял капор.

Все-таки он хорошо рассмотрел женщину – муж называл ее Верити, когда стоял напротив нее у подножия старого рыночного помоста. У нее были огромные карие глаза, расширившиеся от мрачных предчувствий, на неестественно бледном лице. Несмотря на то что Верити старалась казаться высокой, она была немного ниже среднего роста, ее макушка доставала Джеймсу как раз до подбородка. Женщина дрожала так, будто ее только что вытащили из ледяной воды. Джеймс не мог не отдать ей дань уважения за те усилия, которые ей понадобились, чтобы совладать с этой дрожью. Верити пыталась справиться с дрожью молча, накрепко вцепившись в скобу.

Если бы она взглянула на него... Если бы хоть что-нибудь сказала...

Джеймсу пришло в голову, что он еще не слышал ее голоса. За время всей безобразной процедуры женщина не произнесла ни единого слова. Ни своему мужу. Ни Джади Моуди. Ни, конечно же, ему, Джеймсу.

Пока карета громыхала и подпрыгивала на гранитных булыжниках главной дороги Ганнислоу, Джеймс гадал, какой же у незнакомки голос. Он надеялся определить по нему, откуда она родом. Моуди назвал женщину чужеземкой, но это означало только то, что она была не из Корнуолла.

Джеймс смотрел в окно на приземистые, стоящие близко друг к другу гранитные дома, выстроившиеся вдоль узкой дороги, и думал, насколько унылой и бесцветной должна показаться постороннему эта часть Корнуолла.

Непонятно почему продолжительное молчание незнакомки стало его раздражать. Джеймс был уверен, что она не заговорит и не признает каким-либо другим путем его или ситуацию, в которой они оказались, пока это не станет совершенно необходимо. Она была вся закутана в оболочку неистовой гордости, которая дала ей возможность пережить спектакль в Ганнислоу. Разрывать эту оболочку она пока не собиралась.

В любое другое время он бы восхищался такой силой характера, но сейчас был не настроен на такую чепуху. Ее самообладание, адское чувство собственного достоинства начали действовать ему на нервы. Она представляла собой огромное неудобство для него, ненужную и тяжелую ответственность, и он сам себя проклинал за то, что взвалил ее на свои плечи.

Ганнислоу остался позади. Экипаж выехал на грязную дорогу с глубоко выбитой колеей. Внутри кареты продолжала висеть неловкая тишина, прерываемая дребезжанием окон и визгом колесных спиц.

Джеймс раздраженно спрашивал себя, стоит ли прерывать молчание. Почему он должен делать усилия, если она усложняет ему жизнь? Кроме того, она – Джеймс помнил, что ее зовут Верити, – была явно напугана. То, как свирепо она вцепилась в кожаный ремень, показывало, насколько она боится.

Конечно, она его боится. Проклятые дураки в Ганнислоу об этом позаботились. Она слышала их злобный шепот и лицемерное сочувствие – от тех же людей, которые готовы были швырнуть ее Уиллу Сайксу. Но кузнец был всего лишь большим и грязным, а по существу же он совершенно безобидный. Эти людишки считали Джеймса худшим из чудовищ, если думали, что он способен замыслить против нее какое-то зло.

Но самым страшным было то, что они, возможно, были правы...

Взгляд Джеймса блуждал, по проплывающему мимо пейзажу. Проклятие! Надо было сказать кучеру, чтобы ехал более длинной южной дорогой на Пендурган, вдоль покрытых буйной растительностью берегов реки. Эта же дорога шла прямо через один из самых неприятных участков – Бодмин-Мур. Она, наверное, думает, что ее везут в какое-то логово дьявола.

Наблюдая за ней, Джеймс заметил, что вид из ее окна еще более зловещий, чем видневшиеся с его стороны отдаленные холмы насыпей. С этой стороны лежали руины зданий Уил-Зелаха, шахты, которая была выработана еще во времена его деда. Брошенная лебедка и обваливающееся строение с оборудованием были довольно обычным зрелищем в Корнуолле, но что женщина может подумать о них и о силуэтах голых труб, застывших на фоне багрового закатного неба? И о неряшливых кучах отработанной породы, возвышавшихся, как пирамиды, у подножия горы? Для человека, незнакомого с горным делом, все это, должно быть, выглядит странно и уныло.

Кучер придержал лошадей и направил их к краю дороги, как будто давая проехать другому экипажу. По этой дороге, кроме Джеймса, мало кто ездил, поэтому он наклонился к своей попутчице, так как из ее окна было лучше видно то место, где должна была проехать другая карета. Когда он плечом коснулся плеча женщины, она вздрогнула. Он пробормотал ругательство и сразу отодвинулся, про себя проклиная незнакомку за то, что из-за нее он так глупо себя чувствует, и тихо сказал:

– Прошу прощения.

Карета совсем остановилась, чтобы дать дорогу приближающемуся каравану мулов. Джеймс мягко, но довольно злорадно хмыкнул, представляя себе, как на женщину подействует это своеобразное зрелище. Большие серые мулы шагали со свисающими по обе стороны спины корзинами, нагруженными медной рудой. Корзины были полные, и это зрелище вызвало у Джеймса улыбку, потому что руда принадлежала ему, она была с его копей.

Ветер донес далекие звуки Уил-Деворана: тихое дребезжание и лязг мехов, качающих воду с нижних уровней шахты, слегка приглушенные начавшим моросить дождем. Это были звуки работающей шахты, и они радовали сердце каждого настоящего уроженца Корнуолла.

– В этом году попалась богатая жила, – пробормотал он.

Когда он заговорил, женщина вздрогнула, но не обернулась. Проклятая ее скрытность. Она, видно, будет молчать, пока они не приедут в Пендурган.

Между тем ему надо продумать план действий. Слуги не посмеют задавать ему вопросы. Но Агнес... Он должен будет что-то ей сказать. Надо будет придумать разумное объяснение, каким образом получилось, что он поехал в Ганнислоу один, а вернулся оттуда со взятой на попечение молодой женщиной.

И еще надо решить, как ухитриться держаться от нее подальше.

Да будь все трижды проклято!

Мимо кареты устало прошел последний мул в сопровождении двоих неулыбчивых мужчин, лица и одежда которых были заляпаны грязью, отчего люди выглядели тусклыми, невыразительными. На них были широкие, жесткие на вид шляпы со странными маленькими огарками свечей, торчащими на полях.

По спине Верити пробежала дрожь. Что это за место? Она выросла в поросших зеленью низинах Линкольншира, где природа разительно отличается от этой безжизненной местности. Даже расположенный в страшной глуши обветшалый дом Гилберта в Беркшире удобно устроился среди лесистых холмов. Никогда в жизни она не слышала о таких местах, как это, где почти нет деревьев, а те немногие, что попадались, стоят голые и черные, такие же безрадостные, как и земля. Все вокруг мрачное и чужое: и необычные развалины, и скалистые, поросшие вереском пустоши. Все однообразно серое.

И тут дождь пошел всерьез, как будто лорд Харкнесс устроил это специально для нее. Сильный ветер хлестал карету так, что она сотрясалась и раскачивалась, двигаясь по изрезанной колеями дороге. Верити сидела, забившись в угол, пока их качало из стороны в сторону, а шум ветра смешивался с визгом колес кареты и превращался в пронзительный, жуткий вой.