– Хорошо. Но я вам скажу об этом по секрету. Джеймс мне голову оторвет, если узнает.

– Можете положиться на меня, я не обману вашего доверия, капитан.

Они опять пошли, медленно шагая по тропинке, отлого поднимающейся к Пендургану.

– Джеймса отправили в госпиталь лечить сломанную ногу. Он лежал там довольно долго. Его не отпускали, потому что... он стал вести себя странно, и часто приходилось его успокаивать. Ночами его мучили ужасные кошмары, он просыпался с криками. Думаю, его опять отправили бы в этот бедлам, если бы мы, несколько человек, не вмешались, чтобы защитить его. Через несколько месяцев он наконец, кажется, поправился и физически, и морально. Но у него больше не было желания воевать, и он подал в отставку. Я в это время залечивал свои раны и решил вернуться домой вместе с ним. Я догадывался, что ему понадобится друг. Так что правы те, кто говорит, что Джеймс вернулся домой другим человеком. Он так никогда и не преодолел чувство вины и стыда за то, что случилось.

– Но почему? – спросила Верити, все еще не понимая. – Ведь не он подложил мину. Он в этом не виноват. Это все жестокость войны, правда? Откуда же его стыд?

– Офицер очень серьезно воспринимает ответственность за своих людей, – сказал капитан. – Джеймс чувствовал, что не выполнил свой долг. А вот стыд... здесь другое дело. Стыд появился от того, что произошло потом.

Он замолчал, по-видимому, собираясь с мыслями перед тем, как продолжить рассказ.

– Довольно часто бывает так, что солдата мучают воспоминания о каком-то ужасе, иногда до такой степени, что он не может больше нормально выполнять свои обязанности. Такое случается гораздо чаще, чем можно ожидать, но говорят об этом весьма редко. Многие солдаты воспринимают это как трусость. У многих командиров не хватает терпения на солдата, страдающего от «нервов» или «истощения», или как там они это называют, и они зачастую просто отправляют его в арьергард. Товарищи издеваются над ним и называют трусом. Это очень трудное и унизительное для солдата положение. И с этим столкнулся бы Джеймс, вернись он в полк. Вот откуда взялся его стыд.

Верити начала понимать.

– Он ушел из армии, чтобы избежать клейма труса. И изводит себя, сам себя клеймя трусом.

– Точно, – сказал капитан. – Джеймса так донимали стыд и чувство вины, что он кидался на каждого, кто приближался. Он начал пить. Держался ото всех на расстоянии, особенно от Ровены. Она часто плакала из-за его холодности. И тогда начало происходить нечто странное. Я бы долго еще ни о чем не знал, но у него появились периоды полной потери сознания. Он вдруг обнаруживал, что находится в каком-то месте, но не мог вспомнить, как он там оказался. Из памяти выпадали целые часы.

– О Господи!

– Каждый такой случай вызывался видом огня. Не обычного огня в очаге, а случайного, внезапного. Неожиданно вспыхнувшее пламя, небольшой взрыв на руднике – все это возвращало воспоминания о взрыве в Сью-дад-Родриго. И Джеймс на несколько часов погружался в себя.

– Боже правый! Так вот что произошло во время пожара в конюшне.

– Да. Физически Джеймс был там. Мозг же его был в Испании, воспоминания сделали его неподвижным.

– Как ужасно! – Верити почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. – Бедный... Он, наверное, был в отчаянии, когда понял, что произошло.

– Хуже того, – сказал капитан. – На прежнюю вину наложилось чувство вины за гибель своей семьи. Красивой нежной Ровены и милого ребенка.

Верити смахнула слезы, дрожащие на ресницах. Сердце ее разрывалось от боли за то, что пришлось пережить Джеймсу.

– Как это жутко! И его после этой трагедии заклеймили убийцей? Но это же жестоко!

– То объяснение, которое я вам дал, – ответил он, – известно только мне и его камердинеру Сэмюелу Лоббу. Больше никто не знает ни об Испании, ни о провалах в сознании, ни о ночных кошмарах.

– Но почему? – спросила Верити. – Разве не легче было бы людям понять, что произошло, если бы они знали, как на него действует вид огня?

– Он предпочитает, чтобы его считали хладнокровным убийцей, чем трусом.

– Но это нелепо!

– Я знаю, женщине это трудно понять, – сказал капитан, – но это выбор Джеймса и его жизнь.

– Интересно, почему он спас меня в Ганнислоу? – пробормотала Верити, не успев подумать, надо ли задавать этот вопрос.

Капитан Полдреннан бросил на нее заинтересованный взгляд:

– Спас?

– Да, – кивнула она. – Я сначала думала, что у него дурные намерения, что мне грозит с его стороны опасность. Но опасности не было. Он держится от меня на расстоянии. – Конечно же, Верити не собиралась рассказывать Полдреннану о поцелуе прошлой ночью.

– Джеймс почти ото всех держится на расстоянии, – сказал капитан. – У него до сих пор бывают провалы в сознании, и, я думаю, он живет в страхе перед неожиданным пожаром. Он не хочет никого подвергать опасности.

– Поэтому меня удивляет, что он привез меня сюда, – вздохнула Верити. – А были еще пожары? Мне говорили и о других происшествиях.

Лицо капитана Полдреннана стало неподвижным, он пустыми глазами смотрел прямо перед собой.

– Я слышал об одном или двух непонятных пожарах, но ничего о них не знаю.

Как странно, что этот любезный джентльмен, за минуту до этого такой откровенный, вдруг решил придержать язык. Что ж, она не будет на него давить. Она и без того узнала больше, чем могла надеяться.

– Благодарю вас, капитан, за то, что вы мне сказали. Я понимаю, насколько трудно вам это было. Вы не представляете себе, в каком замешательстве я была, не зная, следует ли мне опасаться за свою жизнь. И какое облегчение почувствовала, узнав, что со стороны лорда Харкнесса опасность мне не грозит.

Капитан Полдреннан улыбнулся:

– Вы весьма чуткая женщина, миссис Озборн.

– Лорд Харкнесс ранен на войне, – сказала она. – Точно так же, как если бы он потерял руку, ногу или глаз. Я лечу такие вещи, капитан, ведь совсем нетрудно понять, когда человек страдает от телесных болей.

Его улыбка стала еще обаятельнее.

– Я очень рад, что вы беспокоитесь о нем, – сказал он.

От его слов у нее вспыхнули щеки. Действительно ли она беспокоится о нем?

– Вы сами ответили на свой вопрос. Поэтому он и привез вас сюда, – сказал капитан. – После всех этих лет вы можете оказаться человеком, который в конце концов вылечит его.

Джеймс въехал через задние ворота в западный двор – маленький, посыпанный гравием дворик, примыкающий к главной части дома. Джаго Ченхоллз, как всегда, был на месте и забрал у него Кастора.

– Добрый день, милорд.

Джеймс спешился и отдал ему поводья.

– Добрый день, Джаго. – Он поднял глаза к небу, на котором наконец было больше розового, чем серого. – Погода меняется, тебе не кажется?

– Не-ет, – ответил Джаго. – Грачи летают низко. К ночи пойдет дождь.

Джеймс улыбнулся ему. Предсказания погоды Джаго были невероятно точными. Джеймс прошел под низкой, широкой аркой на центральный двор и увидел две фигуры, приближающиеся к главным воротам. Алан Полдреннан, ведя под уздцы свою гнедую кобылу, шел рядом с Верити. Джеймс удивился, как они оказались вместе. Он наблюдал, как его красивый друг тепло улыбается Верити и получает ответные улыбки, и внезапно почувствовал, что ревнует. Ему Верити никогда так не улыбалась. А почему, собственно, она должна была ему улыбаться? Какой повод для этого он ей давал?

За то время, что она провела в деревне, он съездил в Уил-Деворан и обратно. Сделала ли она то, что он ей предлагал? Что она узнала? Рассказали ли ей женщины о пожаре? Конечно, рассказали, если она спросила. А что ей сказал Алан? Со стороны кажется, что они болтают, как будто знакомы многие годы. Спрашивала ли она и у него тоже? Что он ей ответил? Алан знал больше, чем все остальные. Но что он мог рассказать посторонней женщине, даже такой красивой?

«Красивая» – не совсем верное слово для описания Верити Озборн. Красивой можно было назвать хрупкую Ровену. Очарование Верити было более земным, но каким-то благотворным. Она казалась здоровой, живой и излучающей свет, скорее статная, чем изящная и утонченная. Может быть, такое впечатление создавалось из-за разницы в цвете волос, и тем не менее, когда она повернула голову в сторону Алана, ее длинная шея изогнулась и выглядела как нельзя более женственно. Или соблазнительно. Джеймс ощутил волну подступающего желания.