Метров за триста до первого очага, когда в розовом предзакатном небе уже ясно виднелись зловещие черные тряпки над юртами, Баринов приказал «одеваться», и это тоже напоминало Володе военную команду – протяжное «о-де-ва-ать-ся!». Вроде – «в атаку!».

Люди спешились, стали натягивать резиновые сапоги, комбинезоны, завязывать тесемки, помогали друг другу без шуток, молча. И эта собранность, спокойствие в который раз нынче напомнили Володе армию.

– Эх-хе-хе, – вдруг похвастался Баринов, – вот, знаете, никак не думал, что умею еще в седле сидеть. И копчик не болит, как бывало в молодости.

Ведя коня в поводу, сердито добавил:

– А борща не следовало переедать. Сколько раз зарекался – не злоупотреблять жирным…

Юрты с черными тряпками на шестах делались все ближе и ближе; рядом с Володей, хрипло и жалобно мыча, бежала недоенная корова, Баринов ей сказал:

– Брысь ты, корова! Мы же доить не умеем!

Голос его из-под респиратора прозвучал глухо. Софья Ивановна и Туш рядом стояли у первой, большой юрты. Они обе едва держались на ногах от усталости. Выслушав Солдатенкову, Баринов приказал ей и Туш отправляться на отдых; и тут Володя опять услышал, как штатский профессор умеет по-генеральски приказывать. Лагерь для врачей уже разворачивал «квартирмейстер» отряда доктор Лобода. Там были палаточные домики, лаборатории и склады. Было и озеро и красивые скалы Кик Жуб. Но, несмотря на то, что все там к ночи было приготовлено, никто из врачей, сестер, санитаров не спал. Высвечивая темные, мертвые юрты карбидными и электрическими фонарями, люди выносили трупы, убирали и дезинфицировали помещения, кормили и поили больных, выслушивали легкие, сердце, пульс, ждали указаний Баринова и его старшего помощника Шумилова. Белые фигуры медиков – в респираторах, в очках-консервах, в резиновых сапогах – двигались неуклюже, но неслышно; стоны и бормотанье больных смешивались с негромкими, глухими голосами врачей, с шипением гидропультов, с унылым шелестом зарядившего с полуночи дождя.

В противочумных костюмах было жарко, липкий пот заливал лицо, спину, плечи, руки в перчатках с трудом удерживали шприц, даже стетоскопом неудобно было пользоваться. Кровь толчками била Устименко в уши, к утру стала кружиться голова, но Баринов держался, как же мог сдать Володя?

Всю долгую ночь они ездили от кочевья к кочевью, отделяли больных от здоровых, мерили температуру, вакцинировали, распределяли юрты – где быть изолятору, где варить пищу, где содержать здоровых. Тод-Жин сурово учил измученных, испуганных людей; голос его звучал непререкаемой силой, ему нигде никто никогда не возражал.

В четвертом по счету становище, «проинспектированном» ими за эту бесконечную ночь, Володя первым вошел в юрту, где лежали только мертвые. Наклоняясь, в луче электрического фонарика он видел оскаленные судорогой ровные, еще молодые зубы, закатившиеся глаза, сведенные руки. И здесь, в тишине смерти, ему почудился детский, слабый, едва слышный плач.

– Тише! – велел он санитарам, заливавшим из гидропульта пол безмолвной юрты.

Шагнул вперед и остановился: мертвая мать обнимала и прижимала к груди еще живое дитя. И ребенок слабо бился и плакал, сжатый холодными руками трупа.

Устименко нагнулся. Тод-Жин ему помог, санитар принял ребенка, фельдшерица унесла дитя в другую юрту, где оборудовался изолятор.

Рассвет наступил сырой, невыносимо душный, степь застилала пелена дождя. Баринов сидел под брезентом-навесом, разбирался с картой пораженного эпидемией района. Рядом радист настраивал рацию, вызывал базу экспедиции Кик-Жуб – доктора Лободу. Респиратор у Баринова висел на груди, очки-консервы он положил в карман, капюшон откинул на спину.

– Устали? – спросил он Володю.

– Нисколько! – молодцевато ответил Устименко.

Сзади подошел Тод-Жин, залез под брезентовый тент, сказал жестко:

– Много горя, да, так. И как это кончить, товарищ профессор, как совсем?

Аркадий Валентинович сильно затянулся, погасил окурок и ответил задумчиво:

– Как врач я должен сказать вам, товарищ дорогой: это горе, этот ужас можно ликвидировать только при помощи государственного переустройства. В Советском Союзе больше нет чумы, как нет оспы, нет многих эпидемических болезней. А еще так недавно, на моей памяти, в России ежегодно умирало от оспы сорок тысяч человек и не менее двухсот тысяч оставались калеками – слепыми, глухими, в общем, нетрудоспособными.

– Я – Стрицюк! – радостно заорал радист. – Я – Стрицюк! Товарищ Лобода, давайте нам термометры двадцать штук, ведра эмалированные, багор пришлите и это…

Шевеля губами, Стрицюк глядел в блокнот, потом повернулся к Володе, сказал:

– Не выговорить, товарищ доктор.

– «Фонендоскоп»! – прочитал Володя и повторил в эбонитовый раструб: – Фо-нен-до-скоп!

Из термоса они выпили горячего какао, сели в седла. Радист все орал:

– Рубашки детские одна штука. Та нет, господи, детские ж! Ребеночка достали от матки! Матка померла, а ребеночка достали!

– Стрицюк, не засоряйте эфир! – велел Баринов, подбирая поводья.

И вдруг они услышали глухую, далекую пулеметную очередь.

– Что это? – спросил Володя.

Тод-Жин привстал на стременах, вслушался. Хлестануло еще несколько очередей.

– Тут совсем близко проходит граница, – сказал Тод-Жин. – Ось проходит: Берлин – Рим – Токио, Фашизм, да! Поедем!

Он ударил нагайкой лошадь, пригнулся к луке. Ветер сразу же засвистал у Володи в ушах, кони с галопа перешли в карьер, всхрапывая, словно летели без дороги, сырой падью. Они мчались не более пятнадцати минут, и Володя все время оглядывался на Баринова. Наконец они выскочили на косогор, и Устименко сразу же увидел республиканских пограничников в коротких плащах, увидел бушующее, желтое, длинное пламя и услышал рев самолетов над своей головой. Это были их самолеты, с двухцветными кругами на плоскостях и короткими, словно обрубленными фюзеляжами, их военные, штурмовые машины.

– Не понимаю! – недоуменно произнес Баринов. – Тут пожар, да?

Едва дыша, сжимая руки в кулаки, Володя смотрел не отрываясь; там, за линией государственной границы, за кордоном республики, войска императора боролись с эпидемией чумы. Наверное, огнеметами они подожгли пограничный поселок, и теперь отряды пулеметчиков срезали очередями всех, кто пытался вырваться из пламени. Пулеметов и пулеметчиков Володя насчитал очень много, а потом он разглядел и огнеметы на мотоциклетных колясках. А повыше, на холме, стояли пушки – батарея, и жерла орудий тупо смотрели на горящий поселок…

– Невозможно! – сказал Аркадий Валентинович. – А? Или…

Он осекся. Из пламени появилось несколько крошечных человеческих фигурок – поднимая руки, они бежали под дождем, они вырвались, они спаслись…

И тогда несколько пулеметов одновременно дали по короткой очереди. Маленькие, словно игрушечные, солдатики в своих мундирчиках цвета хаки и низких пилотках давали совсем короткие очереди, нетрудно же убить невменяемого, обезумевшего человека.

Все-таки один еще бежал. Он метнулся в сторону, прямо, еще влево. Он бежал к границе. Он знал – тут его арестуют, задержат в изоляторе, но не убьют. Здесь его не могут убить!

Но они убили его там!

Они дали длинную очередь, и человек, еще метнувшись в сторону, упал.

Тогда в наступившей вдруг тишине затарахтел мотоциклет с огнеметом. И желтое острое жало огня ударило по распростертым, маленьким, неподвижным, уже убитым людям. Володя отвернулся: зубы его колотились, глаза застилало. А поселок все горел и горел под мелким дождем, по-прежнему ухало и стонало пламя и черные, густые столбы дыма медленно гнулись к земле, словно страшась подняться ввысь.

– Послушайте! – сказал вдруг Баринов Тод-Жину. – Пусть передадут командиру их санитарной группы, что я желаю говорить с ним. Я – профессор Баринов, почетный член их Академии наук, участник тех международных конференций, в которых заседали и они.

Тод-Жин подозвал к себе офицера-пограничника, офицер пошел к закрытому шлагбауму, поговорил с капитаном-пограничником императорских войск. Капитан отдал честь. Пограничник-республиканец тоже отдал честь. Солдаты императорских войск, разминаясь, боролись возле своих пулеметов, поглядывали на горящий поселок, самолеты улетели.