– Я не согласилась, – сказала Варя. – Я только в том…

– А мне и в том – много! – ответил Устименко. – Геологию ты свою бросила, учишься только формально – значит, пустила жизнь под откос, слушаешь кретинов, которые нашептывают тебе про твой якобы талант, а ведь таланта, Варя, нет, есть обезьяньи некоторые способности, но это так – для домашней вечеринки, а не для дела, не для труда, не для обязанностей…

– Я не понимаю, зачем тебе слушать этот вздор? – спросил Евгений, закуривая трубку, подаренную Додиком. – Это же, в конце концов, оскорбительно!

– Это все очень горько, – близко подойдя к Варе, почти шепотом сказал Володя. – Это очень горько, и, пожалуй, не было у меня более поганого дня в жизни, но ничего не поделаешь. До свидания!

– До свидания! – сказала она, поднимая на нею взгляд. Но он нарочно разминулся с ней глазами, потому что было трудно видеть это горе в еще детских Варькиных глазах.

Дед высунулся из кухни, велел собирать на стол «под окрошку».

– Ну что ж, салютик! – крикнул Евгений вслед Володе.

– Скотина! – сквозь зубы сказала брату Варвара.

Володю она догнала, когда он поднимался на трамвайную площадку. Он как бы даже и не удивился, услышав ее голос. Трамвай мотало и трясло на стыках и поворотах. Володя, глядя в сторону, поверх маленького Вариного уха с сережкой, говорил:

– Поедешь в Москву или куда-нибудь в большой город, поступишь, может быть, в высшее театральное учебное заведение, засверкают огни рампы, цветы поднесут, что там еще бывает? Я окажусь, к общему счастью, не прав. Но и тогда тем более, зачем тебе Затирухи? Самое главное, о чем идет нынче речь, – по-разному мы с тобой относимся к жизни, и хоть было время, когда ты как бы меня понимала, так это вовсе ты меня не понимала, нисколько даже, а просто была детская игра в понимание. Разве неправда?

– Володя – сказала она.

– Прощай, Варя! – ответил он. – Прощай! Если досуг будет – напиши. Я отвечу А больше нам ни к чему разводить эти панихиды…

На ходу он спрыгнул с трамвая, пробежал рядом с вагоном несколько шагов и сразу отвернулся. Такой уж он человек – отворачивался даже в тех случаях, когда был неправ.

«Наверное, в моем положении следует напиться! – подумал Володя, увидев вывеску с бутылкой и пивной кружкой. – Или начать курить!» Но тут же он забыл об этих мыслях, подавленный тупым горем.

Прощай, Варя!

Несколько дней он никуда не выходил, валялся в своем закутке, думал, ночами не мог уснуть. Дважды крутил телефонную ручку, чтобы позвонить Варе, но так все-таки и не позвонил. А однажды в знойный полдень ему принесли пакет за пятью печатями из Москвы, из наркомата. Расписаться в получении пакета следовало дважды, и не карандашом, а чернилами.

В конверте была большая бумага, в которой говорилось, что Устименке Владимиру Афанасьевичу надлежит немедленно выехать в Москву в распоряжение Народного комиссариата здравоохранения к товарищу Усольцеву. В большой бумаге была приложена записка от Богословского. Николай Евгеньевич писал, что «согласно нашей с вами договоренности» он рекомендует Володю т. Усольцеву для выполнения той ответственной, важной и интересной работы, о которой они, то есть Володя и Николай Евгеньевич, «беседовали на пристани в Черном Яре». Датирована записка была еще девятым мая нынешнего года.

Под вечер к Володе домой пришли вдвоем Постников и Ганичев. Аглая Петровна укладывала Володино имущество в чемодан. Володя рылся в книгах.

– Куда это он собирается? – хитро щурясь, спросил Федор Владимирович.

– Да вот такую штуку получил, – ответил Устименко, показывая пакет из наркомата. – Понять не могу, в чем дело.

– Дело нехитрое, – ответил Иван Дмитриевич. – Заграница.

– Какая еще заграница? – всплеснула руками Аглая. – Мальчишка совсем еще неприспособленный, а тут…

– Мальчишка неприспособленный, но толковый! – разглаживая усы, сказал Постников. – И положиться на него можно. Вот три человека его и рекомендовали – Богословский, который там уже работает, профессор Ганичев, который хотел изготовить из Устименки патологоанатома, и я, который вижу в вашем племяннике недурного, со временем, конечно, практического хирурга. Усольцев, подписавший письмо, в свое время был нашим учеником и, случается, с нами советуется… Все, надеюсь, понятно?

– А какая заграница? – спросил Володя.

– Во всяком случае, не Париж, – ответил Ганичев. – Предполагаю – Азия, и трудная. Устраивает вас?

На прощание выпили шампанского. Володя был и грустен, и рассеян, Постников молчал, Ганичев, протягивая Володе руку, произнес:

– Ну, ни пуха вам ни пера. Напишите оттуда. И поверьте, голубчик, мне жаль, искренне жаль, что вы не остались со мной.

В вагон Аглая вошла вместе с Володей.

– Хорошо отоспись дорогой, – попросила она, – совсем замученный стал мальчик, на икону похож, а не на человека.

Более суток Володя проспал. Потом съел сразу все заготовленные теткой бутерброды, булку с марципаном, четыре крутых яйца и вновь завалился спать: он отсыпался за все это время, не видел никаких снов, но и радости не испытал, окончательно проснувшись. Что-то очень дорогое, очень главное и страшно важное в его жизни навсегда миновало.

В Москве на вокзале он побрился, постригся, начистил башмаки у мальчишки айсора, купил на всякий случай коробку папирос и поехал к товарищу Усольцеву. Его приняли сразу. Бывший ученик Ганичева оказался плотным человеком лет тридцати пяти, с простым и грубоватым лицом солдата, стриженный под машинку, в рубахе сурового полотна.

– Мы думаем направить вас за рубеж, в Н-скую республику, – сказал Усольцев, быстро и неприветливо обшаривая глазами Володино лицо. – Мы надеемся, что вы оправдаете оказанное вам доверие и употребите все силы для того, чтобы потом вас там поминали только добрыми словами. И вас, и, следовательно, ту страну, в которой вы получили образование и которая сформировала вас как гражданина…

Усольцев говорил казенными словами, но голос при этом у него совсем не был казенным и глаза сделались неожиданно веселыми.

– Папиросочки у вас не найдется? – спросил он вдруг.

Володя помнил, что купил коробку папирос, но ответил, что не курит: было неприятно думать – вот купил папиросы и угодил начальству.

– Заграница вовсе не такая, какой мы себе ее представляем, – продолжал Усольцев. – Коктейль-холла там вы не найдете, кинематограф вряд ли, а вот шаманов и разного международного сброда порядочно. Жить будете крайне трудно, работать тоже очень нелегко. Помощников в смысле младшего медицинского персонала вы там не найдете до тех пор, пока не докажете, что вы лечите лучше, чем шаманы, и пока, следовательно, тамошние товарищи не пожелают вам помогать, выучившись у вас же.

Он смотрел на Володю внимательно, не мигая, ждал.

– Решили?

– Решил.

– Что же вы решили?

– Я поеду.

– Не испугаетесь? Не станете писать маме и папе – заберите меня отсюда? Подумайте, вы ведь очень молоды.

– – У меня нет мамы и папы, – сухо ответил Володя. – Что же касается до моей молодости, то я врач, остальное же не имеет никакого значения.

– Ну что ж, оформляйтесь! – сказал Усольцев. – Срок договора – три года.

Оформляли Володю довольно долго, но гораздо больше и времени, и энергии, и сил понадобилось Устименке для того, чтобы снарядить самого себя в этот нелегкий путь. А когда и хирургические наборы, и медикаменты, и книги, и одежда были куплены, то всего этого оказалось так много, что Володе совершенно негде было повернуться в маленьком номере только что выстроенной комфортабельной гостиницы «Москва».

Проводить племянника за границу приехала тетка Аглая, а из Кронштадта, как будто даже случайно, вдруг появился Родион Мефодиевич. Теперь он уже был капитаном первого ранга, весело жаловался, что занят круглые сутки, и упрашивал Володю, чтобы он уговорил упрямую тетку переехать в прекрасный город Ленинград или в Рамбов – Ораниенбаум, если боится она жить на острове. Аглая же смеялась, и Володе было видно, как она украдкой целует мужа в седой висок. Володе Степанов привез подарок – радиоприемник и запас анодных сухих батарей, чтобы слушать радиопередачи без электричества.