– Очень приятно, здравствуйте, Богословский я.

Володя напрягся и вспомнил – эту фамилию не раз слышал он и от Полунина, и от Постникова, да и в городе часто называли Богословского – он был главным врачом в больнице в Черном Яре и там же заведовал хирургическим отделением. Об этом бритоголовом, мужиковатом докторе рассказывали много интересного, и Володя с любопытством стал приглядываться к «врачу милостью божьей», как высказался про Богословскою однажды нещедрый на похвалы Пров Яковлевич. Разговор же между всеми троими продолжался.

– И последнее, – говорил Полунин, – больше не стану вас тормошить, иначе вы сердиться будете. В истории медицины, если на то пошло, есть один честный человек, и имя ему – Время. Не согласны?

Богословский едва заметно улыбнулся.

– Ишь хватил! Один! Все тебя, Пров Яковлевич, заносит – один во всей истории медицины.

– Так ведь речь идет не о субъективной честности, а о другой, об объективной. – Полунин ловко швырнул несколько красиво слепленных пельменей на противень, посыпанный мукой, и посоветовал: – Ты, Николай Евгеньевич, проверь сам умственным взором. Самые честнейшие первооткрыватели, заблуждаясь, защищались, и самые честные люди, тоже заблуждаясь, противились неоспоримым нынче истинам. Я сколько лет живу и все думаю…

– Годы не мудрецов делают, а лишь старцев, не хвастайтесь! – заметил Постников. – По себе знаю.

Он отложил скалку и умело длинными пальцами принялся лепить пельмени. А у Володи они не получались – начинка вылезла сквозь лопнувшее тесто, края не слипались. Впрочем, никто этого не замечал или все делали вид, что не замечают.

Вода на плите уже кипела, Полунин вызвался накрывать на стол и позвал с собой в комнату Володю.

– Пельмени Постников готовит неслыханные, – говорил Пров Яковлевич, расставляя тарелки. – Едят их по-всякому, но здесь классика в чистом виде. Без пошлостей, без эклектики, пельмени без всякого украшательства. Водку пьете?

– Пью! – немножко слишком бодро солгал Володя.

– И умеете?

– А чего же тут уметь?

– Не скажите!

Таская из маленького буфета тарелки, рюмки, блюда, вилки, ножи, Володя понемножку оглядел всю комнату. Наверное, здесь было очень хорошо когда-то, но нынче все сделалось немного запущенным, чуть-чуть нежилым. Словно хозяину неинтересно было приходить сюда, словно он не то сегодня приехал, не то собрался уезжать. Ковер на полу лежал криво, портьера с оборванной подкладкой висела только на одном окне, скатерть нужно было доставать из чемодана. Книги лежали и на полу, и на гардеробе, и на подоконниках. Лампочка не горела. А на письменном столе лениво потягивался кот, из тех, которых называют «помойными», ему здесь все разрешалось, и пахло тут не человеком, а котом.

– Пельмени у нас – традиция, – говорил Полунин, раскуривая папиросу, – раз в год, в день его рождения. Постников вдов, мы приходим без жен, всё по-холостяцки. Непременно поминаем Ольгу.

– А кто Ольга?

– Ольга Михайловна? Жена его покойная, вот взгляните.

Володя поднял голову и словно встретился взглядом с живыми, смеющимися, еще юными глазами милой женщины с пышными, наверное, очень мягкими волосами. Прическа у нее была странная, «дореволюционная», подумал Володя, в руке она держала стетоскоп.

– Тоже врач?

– Да. И очень хороший.

– А отчего умерла?

– Заразилась, – сильно затянувшись толстой папиросой, сказал Полунин. – В восемнадцатом году. В военном госпитале. В госпитале и умерла.

– Это как же? – спросил Володя.

И вдруг увидел фотографию Аллочки, той самой, которая говаривала про себя, что она «бабайки любит». Фотография была в красивой кожаной рамке с медными уголочками, и смотрела Аллочка вызывающе, словно бы утверждая, что она тут настоящая хозяйка, а не та, которая умерла в восемнадцатом году в госпитале.

– Что ж, – сказал Володя, попеременно взглядывая то на фотографию Аллочки, то на портрет Ольги Михайловны, – что ж, Иван Дмитриевич любил свою жену?

– Очень! – спокойно и веско ответил Полунин. – И нынче любит и помнит…

– Почему же здесь тогда Алла? – жестко произнес Устименко. – Вот фотография.

– Уже и осудили? – угрюмо усмехнулся Полунин. – Успели осудить? Тяжелый из вас произрастет фрукт, Устименко, крайне тяжелый. Советую: полегче с людьми, да еще если это настоящие люди.

Володя хотел ответить, но не успел.

Иван Дмитриевич ногой распахнул дверь, внес огромную суповую миску. Перед пельменями выпили холодной калганной водки – по полной, обратившись к портрету. Слов никаких никем сказано не было; впрочем, знал покойную только Полунин. Пельмени были действительно удивительные – ароматные, легкие, страшно горячие. Постников каждому перчил «особенно», потчевал весело, говорил, что любит «угощение с хорошим поклоном». За калганной выпили перцовой, за перцовой пошла рябиновка на смородиновом листе, потом таинственная «гудаутка» – «всем водкам генерал-губернатор», как представил ее Иван Дмитриевич. Володя захмелел сразу, раскраснелся, замахал руками, уронил нож.

– Вы водки поменьше, пельменей побольше! – посоветовал Полунин.

Сам он пил, ни с кем не чокаясь, графин «зверобоя» стоял возле его локтя, наливал он себе не в рюмку, а в тяжелую, зеленого стекла стопку.

– За вас, Пров Яковлевич! – возгласил Устименко.

– Лучше пельменем! – предложил Полунин.

– А я не мальчик!

– Конечно, кто спорит?

Было весело, вкусно и шумно.

И немножко чуть-чуть совестно за тот глупый разговор, который Володя затеял с Полуниным по поводу фотографии Аллочки. Действительно, мало ли как случается на свете!..

– В конюшне у меня… – рассказывал Богословский.

– Разве у вас конюшня, а не больница? – спросил Володя.

– При больнице у меня есть подсобное хозяйство, – сухо пояснил Николай Евгеньевич.

«Ох, кажется, я пьян! – с тревогой подумал Володя и налег на пельмени. – Главное – молчать!»

На секунду красивые тарелки с нарисованными синими кавалерами, дамами, мельницами, лодками и собачками поплыли перед ним. Но он сжал зубы, и тарелки с картинками остановились. «Главное – сила воли!» – сказал себе Володя. Тарелки опять поехали: «Т-п-р!»

Ах, как было отлично! Как интересно они разговаривали, если бы только он в состоянии был слышать все подряд, а не отрывочные фразы!

– Перестаньте! Всякая сеть в конце концов состоит из дырок! – вдруг сказал Полунин.

«Ну и здорово! – вновь напрягся Устименко. – И как верно! Всякая сеть из дырок. Это Варьке понравится. Впрочем, она на меня сердита».

С величайшим усилием он как бы просунул себя в их умный разговор. Но они теперь говорили вовсе не о сети, а о хирургии.

– Спас прав, – сидя против Володи, размышлял вслух Постников. – Спас во всем прав…

«Он о Христе? – пьяно изумился Устименко и не сразу сообразил, что речь идет о профессоре Спасокукоцком.

– Хирург часто не умеет владеть инструментами, – продолжал Иван Дмитриевич. – Я сейчас испытываю наслаждение, любуясь работой плотника, столяра, портного. Как они аристократически действуют долотом, пилой, иглой, сколько у каждого своих приемов – целесообразнейших, точно рассчитанных, а мы – бывает, знаете, как мальчишки над девчонками смеются: как камень кидаешь? – по-девчоночьи; так и мы по-девчоночьи орудуем инструментами. Черт дери! Столяр и портной имеют дело с доской или куском сукна, а у нас жизни человеческие…

– Правильно, абсолютно согласен! – крикнул Володя. И ревниво подумал: «Неужели он об этом же разговаривает с Аллочкой?»

– Я очень рад, что вы согласны! – кивнул Постников. – Николай Евгеньевич, подложите юноше пельменей.

Володя съел еще полную тарелку. «Юноша? – подумал он. – Как это понять?

– Кстати! – стараясь говорить трезво и точно, заявил Устименко. – Если память мне не изменяет, профессор Спасокукоцкий является автором лозунга: «Ни капли крови на пальцах хирурга после грыжесечения». Так?

– Так точно! – подтвердил Богословский, смеющимися глазами глядя на Володю. – Но к чему это вы?