Родион Мефодиевич тоже радовался: все-таки есть что-то в этом парне, если он без особых способностей, избалованный мамашей, прорвался в институт. Тут дело чистое – конкурс, не подкопаешься.
– Ну что ж, постарею – станешь меня лечить! – сказал он Евгению. – Идет?
К Устименкам Степанов пришел в штатском, и только по его багрово загоревшему лицу и по валкой, пружинистой походке можно было понять, что он моряк. Варвару Родион Мефодиевнч ни на минуту не отпускал от себя, так же как и Володю. Выпив стопку водки, аппетитно кряхтел и говорил:
– Выпьем, братцы, выпьем тут, на том свете не дадут, а уж если там дадут, то выпьем там и выпьем тут…
Погодя пришел дед Мефодий – благостный, из бани, в жилетке, из-под которой была выпущена шелковая рубашка.
– Садись, корень всему нашему роду! – сказал Родион Мефодиевич. – И радуйся, дожил: внук у тебя студент-медик, Володька тож! За это кубок большого орла!
– В землемеры оно бы лучше! – заявил дед.
У него обо всем было свое мнение.
– Без мундира-то чего? – спросил он сына. – В больших чинах, так и надобно носить, чтобы люди видели. Я с японской пришел, долго погоны не снимал – все-таки уважение. Снял – сразу мужик сиволапый.
И спросил у Аглаи:
– Селедку почем брала?
– По деньгам! – сказала тетка Аглая.
– А баранину?
– Отстань, дед! – сказал Родион Мефодиевич. – Ну не все ли тебе равно?
– Я для разговору! – объяснил дед Мефодий.
Варвара льнула к отцу, шепотом просила:
– Поживи немного с нами, пап, очень я тебя прошу. Возьми отпуск, ну их, твои пароходы…
– Не пароходы, а корабли! – наставительно произнес Степанов. – И вас тут у меня народу всего трое, а там множество. Соображай, дочь.
– Женька какой-то не такой! – пожаловалась Варя. – Не понимаю я его.
– Разберемся…
Афанасий Петрович принес гитару с бантом: перебирая струны, запел:
Ах ты, ноченька, ночка темная!
Ночь ты темная, ночь осенняя!
Что ж ты, ноченька, так нахмурилась?
Ни одной в тебе нету звездочки…
Аглая сильным, низким голосом подхватила:
Ни одной в тебе нету звездочки…
Всем было почему-то грустно, только дед Мефодий немножко хорохорился, но погодя и он притих.
– Что такое? – спросила Аглая. – Никто будто и не приходил, а полпесни пропало.
Степанов часто хмурился, Афанасий Петрович положил гитару на диван, загляделся на сына. Женя в это время шепотком объяснял Володе, что ему срочно надо «смыться», – дело в том, что одна компания собралась за Унчу жарить настоящие шашлыки на вертелах, будут и Ираида, и Мишка Шервуд, может быть, даже сам декан «пожалует», ясно?
– Ясно! – неприязненно ответил Володя.
В сумерках говорили о Варином будущем. Володя советовал поступать в медицинский институт. Афанасий Петрович говорил о технологическом, тетка Аглая молчала и улыбалась. Упрямо сдвинув брови, Варвара сказала с железом в голосе:
– Я буду работать в искусстве!
– Это как же? – удивился немного захмелевший дед.
– Ну… в театре, например, – еще громче и даже зло произнесла Варя.
– Тоже… работа! – зевнул дед.
– А талант у тебя есть? – осторожно спросил Родион Мефодиевич. – Я, понимаешь, Варюха, ничего этим обидного не хочу тебе сказать, но слух у тебя, например, не слишком чтобы… И сама ты… вроде репки… крепенькая, таких артисток я что-то не видел.
– Вырасту! – угрюмо пообещала Варвара. – И мучного мне нужно есть поменьше. Что же касается голосовых данных, то я же в оперу не собираюсь – это во-первых, а во-вторых – голос развивается.
Володя смотрел на Варю с жалостью. Она показала ему язык и отвернулась.
Вечером, попозже, Афанасий Петрович читал какую-то тоненькую пеструю книжку. Удобно уложив ноги на диванный валик, он не торопясь покуривал и удивлялся:
– Скажи, пожалуйста! Оказывается, птица орел – единственное в мире пернатое – может смотреть прямо на солнце. А? Отсюда и выражение – глаза орла. Слышал, Владимир?
– Нет, не слышал.
– Красивые они, дьяволы! – продолжал отец. – Я еще когда на «сопвиче» летал, любовался: идет прямо в лоб машине, хоть отворачивай. Смелые птицы…
Аглая мечтательно улыбалась, слушая брата, темные зрачки ее мерцали. На столе тонко пел самовар, и казалось, что всегда они так вот были, все втроем, вместе, и всегда непременно будут вместе…
Но на рассвете отец улетел. Провожать себя он запретил.
– Дальние проводы – лишние слезы, – сказал он весело, допил чай, ткнул сына в плечо, как при встрече, обнял сестру и вышел.
Володя перевесился в окно.
Отец стоял на крыльце, поглядывая в сереющее небо. «Глаза орла», – почему-то вспомнил Володя. Фонарь освещал простоволосую голову Афанасия Петровича, фуражку он держал в руке. Таким Володя Устименко видел своего отца последний раз в жизни, таким и запомнил навсегда: стоит человек на крыльце и приглядывается к небу – там его летчицкая дорога.
Глава четвертая
Подарки
Уже рассвело, когда Афанасий Петрович пришел на аэродром. Неподалеку, возле Унчи, прохаживался в своем белом морском кителе Степанов.
– Говорил, не надо! – хмуро произнес Устименко. – Чего не выспался?
– Не спалось, – ответил Степанов. – Да ведь я тебе и не мешаю, лети. За хвост не уцеплюсь…
Подошел дежурный, они немножко поговорили с Афанасием Петровичем. Погодя пришли еще два парня. Устименко послушал мотор и закурил со Степановым.
– Теперь когда увидимся? – спросил Родион Мефодиевич.
– Да, надо быть, не скоро…
– Отпуск где гулять будешь?
– Грязями полечиться хочу, – сказал Устименко. – Рана старая, а ноет. Ты чего невеселый, морячило?
– Да нет, нормально! – со вздохом произнес Родион Мефодиевич.
Мотор опять загудел, затих и снова загудел. Техники что-то проверяли. Устименко пожал Степанову руку своей жесткой, сильной ладонью, натянул перчатки и легко, как мальчик, залез в машину. Что-то похлопотал там, усаживаясь ладно, крикнул свои летчицкие командные слова, и самолет, подпрыгивая, побежал по взлетной дорожке. А через несколько минут черная точка растаяла в небе.
«Как же мне все-таки жить? – подумал Степанов. – Ведь так больше нельзя? Или можно? Или другие тоже, случается, так живут, но не думают об этом, не мучают себя?»
Впрочем, он не имел права думать обо всем этом в состоянии несправедливого раздражения, а сейчас он был раздражен. Но спокойствие не так легко отыскивалось, когда дело касалось Евгения, так же как он не мог до сих пор быть совершенно спокоен с Алевтиной.
Ни спокойным, ни справедливым он с ними не бывал, так ему казалось, потому что он чрезвычайно строго к себе относился. И ему опять, в тысячный раз, представилось ее лицо, прическа, сделанная в парикмахерской, и тот взгляд, который он заметил на себе вчера, в день приезда: взгляд покорной ненависти.
– Я уезжаю на дачу, – сказала она ему, едва он вошел. – Невозможно все лето дышать духотой и пылью. И так с этими экзаменами я совсем измучилась.
– С какими экзаменами? – не понял он.
– С Евгением.
– А ты ему помогала готовиться? – не сдержался Степанов.
– Я создавала ему условия! – сказала Алевтина. – Ты до сих пор не можешь так содержать свою семью, чтобы у меня была хоть одна прислуга…
– Опять двадцать пять? – белея от бешенства, спросил он. – Или тебя устраивают те названия того времени, когда тебя…
– Замолчи! – взвизгнула она.
Больше всего эта бывшая горничная боялась, что кто-нибудь узнает ее прошлое: словно она была воровкой или убивала людей!
Так они встретились – муж и жена.
Она хотела, чтобы он уехал, и Евгений хотел, но он решил не уезжать. У него была Варя, да и куда деваться сейчас, когда корабль поставлен в док, путевку на Юг он не взял и его почти насильно прогнали с флота отдыхать. Пусть себе едет на дачу, к своей подруге Алевтина, он останется. Здесь тихо, под окнами растут тополя и березы, можно принять душ, полежать с книгой, вечером пойти в городской сад и послушать музыку, а когда Варя освободится, – о, тогда они поедут на пароходе или вообще придумают что-нибудь удивительное…
